Шрифт:
Закладка:
— Ты ведь не знаешь его так, как я, с того времени, когда мы служили Исмаилу вместе.
— Что именно ты знаешь?
— Он не заслуживает доверия.
— И чем это подтверждается?
— Его поведением. Я видел, он льстил придворному как лучший друг, а на следующий день подстраивал его падение. Во имя Бога, дитя, почему ты не веришь моим словам? — Шамхал казался разгневанным.
Царевна холодно взглянула на него.
— Думаю, что мне пока стоит следовать своим собственным советам, — ответила она.
Громадный мужчина съежился под ее взглядом — царский фарр был слишком могуч, чтобы противостоять ему. Но я решил навестить Фереште. Может, кто-то из ее посетителей что-нибудь слышал об истинных намерениях мирзы Салмана?
Утром я отправился к ней с тяжестью на сердце, причин которой не мог понять. Была середина зимы, в свете раннего утра город казался заледеневшим и вымерзшим. Посчитав дни со времени смерти Хадидже, я понял, что их прошло ровно сорок. Теперь, когда ужас правления Исмаила наконец миновал, мое горе по ней нахлынуло снова. Я не знал, где ее похоронили — нет сомнения, в безымянной могиле, — и потому не мог выплакать над ней свою печаль. Но Фереште, у которой было довольно своих печалей, сможет меня понять.
Когда я добрался, служанка Фереште провела меня прямо в ее покой. Сегодня там пахло ладаном и стояли блюда, полные красных яблок, ядер грецких орехов и фиников. Сбросив обувь, я прилег на шелковые подушки, выпил чаю с кардамоном и почувствовал, как меня начинает отпускать. Женщина с росписи все еще развлекалась со своим страстным любовником, и я постарался не думать о Хадидже.
Фереште вошла, и у меня перехватило дыхание. Брови у нее были словно черный бархат, а глаза — огромными, словно у голубицы. Щеки и губы сияли алым, кожа была безупречной, как слоновая кость. Длинные густые черные волосы струились по бирюзовому платью. Как она была прекрасна!
— Салам алейкум, Джавахир. Твой приход к счастью.
— И твой. Фереште, ты была так добра, пригласив меня заходить. Вот я и пришел, потому что мне нужен совет.
— Я всегда счастлива помочь старому другу.
Я подобрал ноги под халат.
— Как ты знаешь, скоро прибудет новый шах. До его появления мне нужны сведения о человеке, надеющемся стать его великим визирем.
— Он тоже был среди моих посетителей, — ответила она.
— Мирза Салман?
Ее лукавая улыбка сказала все.
Я удивился, хотя тут не было ничего особенного.
— Ты что-нибудь знаешь о его отношении к Пери?
— Нет. А что ты желаешь узнать?
— Предан ли он ей?
— И если нет?..
— У Пери будут жестокие неприятности с новым шахом.
Она помедлила минуту.
— Если принять всерьез сплетни о смерти Исмаила, то новый шах может опасаться, что она отравит и его. Он, как все слепцы, особенно мнителен.
— Очень возможно. Отчасти поэтому я должен знать, хорошо ли отзывается о ней мирза Салман.
— Я дам тебе знать, если что-то услышу.
— Когда он снова появится у тебя?
— Не раньше, чем вернется из своей поездки.
— Понятно.
Мирзе Салману было приказано никому не говорить о своей поездке, но он уже проболтался Фереште.
Наступило молчание, и я понял, что необходимо сменить тему. С тех пор как отыскал Фереште, я вспоминал наши прежние дни вместе и понял, что любил ее тогда. Любил — но не понимал этого: я был слишком молод и слишком занят собой. А она была проституткой, и я считал ее недостойной своей любви.
Фереште не сводила глаз с моего лица:
— Мой друг, ты опечален.
— Недавно я вспоминал о днях, когда мы были юны, — сказал я, — и каково нам было в объятьях друг друга. Не знаю, что ты чувствовала ко мне, но я стал понимать, как мне жаль, что не сумел спасти тебя от улицы.
Ее взгляд был недоверчивым.
— В самом деле?
— Даже если взять наименьшее, мне хотелось сказать, как сильно я хотел спасти тебя, — так это и было.
— Ты был раздвоен, — ответила она. — В моих руках ты пылал, но, когда наше соитие завершалось, я чувствовала, как твое сердце отвращается от самой мысли о любви к женщине такого низкого звания.
Как верно она меня понимала!.. Я ощутил жгучий стыд.
— Я все равно был сыном благородного человека, — сказал я. — Думал, эти связи меня недостойны. Ведь я рассчитывал жениться на хорошенькой девушке, тоже из благородных, которая будет служить мне до конца моих дней. Какая насмешка, что это я оказался слугой женщин!
Она улыбнулась:
— А я — служанкой мужчин. Конечно, я предпочла бы, чтоб мое тело осталось моим собственным владением, но это мне не суждено.
— И мне тоже.
— Ты винишь меня? — Она вздохнула. — Жаль, ты не оказался храбрее и не признал, что я нужна тебе и ты желаешь помочь мне.
Фереште была права: тогда щедрости моего сердца не хватало, чтоб признаться ей в любви или признать всю тяжесть ее страданий. С ребяческим отвращением я считал, что женщина ее ремесла будет всегда запятнана тем, что сделала с собой. Ну а что с собой сделал я? Она-то, по крайней мере, не потеряла способности выносить дитя.
— Прошу у тебя прощения от всей души, — сказал я. — Я подвел тебя, потому что был избалованным ребенком, но теперь изменился. Сейчас я понимаю, что жизнь требует жертв, и многие из них — горестные.
Глаза Фереште были полны сочувствия, и мне вспомнилось, как она утешала меня в моих метаниях, когда я был юн.
— Твои собственные жертвы преобразили тебя, — ответила она. — Птица твоего понимания простерла крылья и теперь летит свободно.
Что-то в моем сердце раскрылось навстречу ее словам.
— Может быть, мы не навсегда заперты в клетках, — добавила она. — Я вырвусь, как только смогу, и ты тоже.
— Иншалла. Если Пери удастся ее замысел, я буду ближе к обретению независимости. Если она утратит благоволение, утрачу его и я. Рухнут все мои намерения.
— Какие?
Я рассказал ей о Джалиле и моей тревоге за ее будущее, такое зависимое от моего. Когда я закончил, то охрип.
— Бедное дитя. Почему ты раньше не говорил о ней? Есть крохотная надежда, что я смогу помочь. Перед его отъездом в Кум я дала мирзе Салману адрес очень дорогой женщины для посещений. Я тотчас пошлю гонца и попрошу ее сообщить, не узнала ли она чего-нибудь.
— Я буду тебе чрезвычайно благодарен, — ответил я. — Серебро поможет?
— Она рада оказать мне
