Шрифт:
Закладка:
Как писал по этому поводу Мандельштам:
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских ночных фонарей…
Я остановился посреди улицы, на которую вышел. Где я?
Вокруг меня простиралась ровная гладь Каменноостровского проспекта. По нему мчались, мигая огоньками, машины, по тротуару, сбивая друг друга с ног, бежали люди. Это — одна из самых шикарных улиц Петербурга. Правда, есть еще Большой проспект, но это тоже рядом и они, кстати, пересекаются.
Всех туристов водят на Невский. И говорят им, что это самая красивая и роскошная улица в городе. Наивное заблуждение… Невский — довольно заурядная улица по европейским меркам. Если оттуда еще убрать клодтовских коней, то и смотреть будет не на что. Такие торговые улицы, застроенные архитекторами средней руки, есть в каждом приличном и даже не слишком приличном городе Европы. И никто там не водит туристов на такие улицы…
А вот Каменноостровский и Большой проспекты на Петроградской стороне — это да. Это уровень.
Домой, то есть к Ларисе ехать не хотелось. Пойти к кому-нибудь из старых знакомых — тем более. Это означало бы сиденье в продавленном кресле и разговоры о том, кто что поставил и у кого какие перспективы в смысле заграничных постановок. Театральный мир — это вообще мир разбитых иллюзий и раздавленных амбиций.
Недавно, в последний мой приезд в Петербург меня затащили в один дом и там с благоговением представили некоему режиссеру, точно такому же как и я — провинциальному неудачнику.
Только о нем теперь говорили с придыханием. Говорилось так: «Вот Зяма Шустерман. Он поставил „Три сестры“ Чехова в Израиле. Его пригласили на постановку, и спектакль имел большой успех».
Никто, правда, при этом не задумывается, что этот Зяма поставил спектакль в заштатной нетеатральной стране, где отродясь театра вообще почти никто не видел. Да еще не в столице, а в городке в пустыне, где живут переселенцы, не расстающиеся с мотыгой и автоматом…
Но разве можно об этом говорить! Что вы… Это же называется — заграничная постановка…
Нет уж, к театральным знакомым я не пойду, хватит.
«Надо бы заехать к Боре, — подумал я, вспомнив наш разговор. — Кажется, я уже достаточно отвлекся от тяжелых мыслей благодаря Шмелеву. Теперь можно было бы выслушать, что хочет сказать этот бородатый искусствовед».
Я постоял еще полминуты, определяя, достаточно ли я трезв для серьезного разговора. Достаточно. А к тому времени, когда приеду, протрезвею окончательно.
Я дошел до метро и купил жетон. Оттуда же, со станции я позвонил Боре по телефону, который он мне дал при расставании.
— Я дома и никуда не собираюсь, — ответил он мне, когда я представился. — Вы можете приехать. Сейчас я вам объясню, как добраться.
От «Приморской» до Бориного дома я дошел по пустырям минут за пятнадцать. Признаться — это не мое амплуа, ходить в темноте по пустырям. Но делать было нечего.
С залива дул сильный ветер. Я поднял воротник плаща и пошел. Как разросся этот район за время моего отсутствия. Прежде, когда я был молодым, город доходил только до реки Смоленки и на ней обрывался. Никакого метро здесь, конечно, не было, а вместо него был редкий лесок и болото.
Над мутной водой Смоленки раздавался только колокольный звон с церкви на Смоленском кладбище. Здесь было «кольцо» автобуса, выли волки и вообще об эти камни разбивались волны Мирового океана. Тут был край земли…
Теперь тут почти что центр города. Огни Центра Фирменной Торговли, еще что-то в этом роде. У метро — толкучка, рынок, бойкие газетчики продают последние выпуски погромных и черносотенных газет… Одним словом, кипит жизнь.
Боря жил один. Он встретил меня в фартуке и с закатанными рукавами фланелевой рубашки.
— Извините, я работал, — пояснил он, проводя меня в большую комнату, разделенную пополам перегородкой. — Это даже не вполне жилая комната, — сказал Боря. — Это еще и мастерская.
Судя по тому, что я увидел, Боря занимался примерно тем же самым, что и мой брат. Он тоже что-то такое мастерил по антикварной части. Пол был засыпан древесной стружкой.
— А соседи не ругаются, что вы шумите? — спросил я, потому что заметил — квартира коммунальная.
— Нет, не ругаются, — сказал Боря спокойно. — Тут двое соседей. Один — алкаш. Ему все равно, что тут происходит. Он не реагирует. И еще старушка. Но у нее есть большое достоинство. Можно сказать, золотая старушка. Она глухая. Совсем, от рождения…
— Да, это большой плюс, — согласился я.
Боря снял с себя передник и предложил мне чаю. Кофе у него не оказалось, хотя именно от него я бы не отказался, учитывая то, что я почти целый день пил водку. Хоть в рекламе и говорится, что от нее «похмелья не будет», а все же тяжеловато для стареющего организма.
— Так что вы хотели мне сказать? — поинтересовался я наконец, когда Боря сел на колченогий стул напротив.
— Дело вот в чем, — сказал он, закуривая сигарету. — Я поехал в милицию и имел разговор со следователем. Он рассказал мне, между прочим, что труп они нашли случайно. То есть Лариса сделала заявление о том, что Вася пропал утром, и утром же, через несколько часов тело было случайно найдено. Лариса говорит, что Вася ушел накануне из дому по делам и не вернулся. Вот так обстоят дела.
— Ну, и что? — спросил я. — Почему это вас смущает? К сожалению, это довольно распространенный случай. Сейчас по улицам и днем-то ходить опасно.
— Это так, — ответил Боря. — Но дело в том, что неделю назад я брал у него клей для работы. Очень редкий клей, — он показал на яркий тюбик, лежавший недалеко на табуретке. — Он сказал мне, что клей ему этот нужен и что он просит меня немедленно вернуть его, как только я управлюсь с работой. То есть желательно на следующий же день.
— Ну, и какая тут связь? — спросил я. Меня стала раздражать эпическая манера повествования.
— Так вот, — не обращая внимания на мою раздражительность, продолжал все так же спокойно Боря. — Я действительно постарался сделать все, что нужно было, с этим клеем в один день. И начиная со следующего дня я стал звонить Васе, чтобы спросить его, когда мне принести клей обратно.
— Ну, и что?
— А то, что всю неделю я не мог связаться с ним, — ответил
