Он копал яростно, потно, не жалея себя, но мгновенно устал и начал ругаться:

— Последний раз… я копал… яму в саду… своего отца… под яблоню. Он надоел мне, он нами командует, офицерами СД, сволочь, я жалею, что мы его тогда не прикончили, раб вонючий, сжечь бы его живьем!

— Твоя фотография — черно-белая, мало что понятно. — Красавчик насмешливо улыбался. — Ты не водишь нас за нос? Потому что если ты посмел поиздеваться над нами всласть — тебя ждет суровая кара, ты понял?

— Так точно, суровая кара. Но я не боюсь. Потому что совесть моя — вашего верного помощника и сочувствующего партии — у нас, знаете ли, тоже есть партия и такое понятие, как «сочувствующий». Это почти полноценный партеец…

— Я тебе сейчас язык в горло вобью! — не выдержал Длинный.

— Терпи, Эрик… — Красавчик наклонился к яме, там показалась берцовая кость, потом бедро и голень, стопа была скрыта остатком сапога.

— Так точно, — начал объяснять Корочкин. — Это, изволите ли помнить — начальник тюрьмы — я вам докладывал. Боже мой, Боже мой, какие у него были ноги! Как они скользили по паркету — он был дамский угодник, душка и кумир местных дам всех уровней — от жены начальника гарнизона до самой забубённой проститутки с вокзала!

— Митя где?

— В той части ямы, мы ведь с вами начали копать здесь? Подтвердите, оберштурмфюрер.

— Он прав. — Длинный качался от изнеможения.

— Эрик, терпи. Мы работаем для нашей партии, Эрик, ты ведь знаешь: каждый из нас живет и дышит для нашей партии, фюрера. Терпи. Ты — национал-социалист, Эрик.

Корочкин понимал все, о чем они говорили, переходя на немецкий в некоторых случаях. И радовался: господа, очевидно, привыкали к нему, к его манере жить и разговаривать, эти сверхчеловеки были, в сущности, самыми обыкновенными немецкими обывателями…

— Господа, в той части ямы особо тяжелый грунт, я это помню. Это означает, что сами вы не справитесь. Я должен буду вам помочь. Но — обратите внимание: Анфиса в последнее время ничего, кроме капусты квашеной и не слишком высокого качества, согласитесь, а также и плохой картошки, не подает. Я ослаб. Но я привык к плохой пище, это у нас после 17-го года перманентно. А вы? Вы плохо выглядите в последнее время, я это отношу на счет именно дурного питания.

Слушали молча, не перебивая и даже с интересом.

— Но… страна сейчас переживает не лучшие дни? — начал задумчиво Красавчик. — Ваша страна. В городе нет хороших продуктов.

— В городе есть черный рынок, на котором пройды из снабжения сбывают излишки. Займитесь, это вам по плечу. Время, господа, время. Закапывайте, — и направился к станции.

Красавчик двинулся следом:

— Эрик, ты поторопись.

Длинный начал забрасывать раскоп, но теперь уже с откровенной матерной бранью по-русски.

— Долго! — крикнул Корочкин. — Мы рискуем!

И Красавчик повторил синхронно:

— Долго, Эрик, мы рискуем!

— Рискуем, быстрее… — шипел Эрик. — Что я, танк, что ли… Сука вонючая, он сделал нас своими рабами! Ладно, посмотрим…

На следующий день они не стали обедать и удалились с таинственным видом, приказав Корочкину и Анфисе оставаться дома и не выходить.

— На поиск отправились, — констатировал Корочкин, усаживаясь за стол. — Яйца, что ли? Огромные… Забыл, когда и в рот брал.

— Гусиные, — объяснила Анфиса. — А кого они ищут?

— А черт их знает… — Понял: спрашивает не просто так, участливо спрашивает, хочет помочь. — Ты слышала когда-нибудь такую фамилию: Волобуев?

— Нет.

— А Зуев?

Удивленно взглянула, рассмеялась нервно:

— Я так думаю, что нам всем этой фамилией лучше не интересоваться.

Понял: в точку. Дурак, что не спросил раньше, многое бы прояснилось…

— Кто же он? — Ответ уже знал и, когда она начала говорить, — стал думать совсем о другом: «Зуев — начальник областного управления НКВД. Немцы видели его на митинге, но — парадокс! Они не знают, что это он, ведь у них нет фотографии. Но рано или поздно они отождествят того, кого ищут, с тем, кто выступал…»

— Они не просили тебя показать им Зуева?

— Фамилию упоминали. Я плечами пожала — зачем мне?

— Вот что… Они попросят. Но у тебя будет люфт: его машина не так уж и часто ездит вместе с ним.

— Два раза в день, — сказала насмешливо. — Один раз к девяти утра, на работу, второй — поздно вечером, домой.

— Ты не вздумай их просветить.

— Да? — кокетливо повела плечом. — Ладно. Если хорошо попросишь.

— Попрошу. Зуев — их цель. Как только они этой цели достигнут — нам амба, усвой и не дыши. Ты любила его? — ткнул пальцем в портрет Саши.

— Тебе-то что, шпана?

— Добровольцем, поди, отправился?

— Призвали. Послушай, что ты душу из меня тянешь? Кишки на барабан наматываешь? Въедается, въедается, въедается… Клещ.

Корочкин закрутил ручку патефона, поставил пластинку, то была «Кумпарсита», надрывное, царапающее танго…

Прислушался. Господи, какая мелодия…

— Знаешь, я ночью проснусь и думаю, думаю… Не смейся, есть о чем подумать. Лагерь вспоминаю: идем колонной, конвой с собаками по сторонам, команды резкие, злые, совсем не как в армии, я к этим командам долго привыкнуть не мог… И вот — иду, ковыляю, и одна мысль сверлит тупую башку: когда же двести миллионов истерзанных, замученных сковырнут эту кровавую опухоль. Ну, хотя бы русские, их половина, как ни крути… Таки — нет, как говаривал мой знакомый Наум Самуилович. Пьют, жрут, вождей вылизывают, а что у каждого третьего на просторах родины чудесной кто-то сидит, убит, — все равно. Наплевать. Скоты…

— Наивный ты… — Глаза подернулись слезой. — Мне даже жалко тебя. Вроде бы и не дурак совсем, а рассуждаешь, ты подумай… Люди живут скудно, плохо. Но они много лет уже