Красавчик полил Корочкина водкой из стакана:

— Остынь. Надо папу слушаться, сам говорил.

— Я холоден, как лед, и обожаю папу!

Длинный завел патефон, поставил пластинку, это был «Августин», настоящий, на немецком языке. Красавчик прислушивался некоторое время к завлекательной, ностальгической песенке, потом стал раскачиваться, поднялся, приложил ладонь ко лбу трагическим жестом отчаяния, закрыл глаза, левую руку согнул в локте и плавно закружился в танце. Корочкин угрюмо сидел за столом, Длинный стоял у патефона и равнодушно наблюдал за своим товарищем: он был менее эмоционален. Наконец, накружившись всласть, Красавчик сел.

— Ты все понял? Тебя не придется больше учить?

— Ну что вы… Я вам так благодарен. Что я должен делать?

— Помни: мы ликвидируем тебя при малейшем неповиновении.

— Я убежден в этом, не сомневайтесь, — преданно смотрел в глаза, и хотелось рассмеяться: «Вы профессионалы, ребята, вы молодцы, но вы — немцы, и с этим ничего не поделаешь. Почему? Потому что я вас понимаю очень хорошо. Вы же меня — не понимаете совсем».

— Слушать приказ. — Голос гауптштурмфюрера зазвенел. — Наблюдаем у лесной дороги. Повозки, автомобили, прохожие. Составляем график движения. И в самый тихий час — раскоп.

— Так… Мне, конечно, с вами.

— Пока не знаю.

— Понял. Именно поэтому я бы хотел…

— Ты можешь хотеть только в сортир, ты понял? Больше молчи — дольше проживешь.

— Слушаюсь. Можно спросить: а если я встречу Зуева?

— Ты поцелуешь его в задницу. Не вздумай попасться ему на глаза! Это провал, ты понял? И вообще: ты ведь его не знаешь, не так ли?

— Так точно. Мне будет позволено дышать свежим воздухом?

— Ты, случайно, не хочешь сбежать?

— Ну что вы… Как такое могло прийти вам в голову!

— Ты будешь дышать только под нашим контролем, усвой это.

На следующий день они велели Корочкину идти в город и покрутиться у здания УНКВД, понаблюдать — не появятся ли знакомые лица. Слежки не скрывали, шли по пятам.

А на улице кипела своя привычная жизнь — торговали мороженым, квасом и пивом, цветами и даже пирожными, о войне напоминали разве что плакаты на стенах и передачи сводок Информбюро по радио. Немцы продвигались вглубь советской территории быстро, даже очень быстро, Корочкин поймал насмешливый взгляд Красавчика, тот подошел, ухмыльнулся в лицо:

— Скоро мы здесь переоденемся в свои военные костюмы, и ты будешь чистить нам сапоги.

— Я способен на большее!

— Это мы решаем. Но тебе повезло. Потому что остальные вообще ничего не будут делать. Они нам не нужны.

В этот момент и услыхал Корочкин незабываемый голос товарища Волобуева, вибрирующий, низкий, с легкой хрипотцой: ни с чем нельзя было перепутать.

— Господа, мы около НКВД, там, судя по всему, — митинг, кто-то выступает — а вдруг это сам товарищ Зуев, которого вы так жаждете?

— Не хами… — покосился Длинный. — С какой стати он здесь?

— Я не знаю… Может быть, он помогает НКВД?

…А голос произносил великие фразы о дружбе народов, стеной вставших в этот страшный час на пути немецко-фашистских орд, о славном вооруженном отряде партии — Чека, которая всегда уничтожала врагов всех мастей. Когда же Корочкин подошел к зданию — увидел доморощенную трибуну, красноармейцев, готовых к отправке на фронт, оркестр и руководство местной госбезопасности вокруг… Ну конечно же, это был он, Зуев, собственной персоной — все такой же тоненький, только ужасающе лысый, в форме, с орденом, это все шло ему невероятно, он даже красивым выглядел.

— Я, товарищи, — вещал, медленно передвигаясь по трибуне с интимно заткнутой за ремень рукой, — участник Гражданской… — Голос стал мягким, задушевным, самые лучшие свои годы вспоминал товарищ Волобуев, он же Зуев. — В труднейших условиях подполья мы боролись с белогвардейской агентурой и пособниками Колчака, опираясь на лучших из лучших из нашего народа. Я не делю, товарищи, все помогали нам, сталинская дружба народов выковывалась в общем деле борьбы, и в ней участвовали русские, белорусы, украинцы, узбеки, киргизы, буряты, естественно — евреи, и все остальные народы нашей многонациональной Родины. Быть помощником органов, товарищи, это значит быть советским человеком, ленинцем, сталинцем, партейцем! За нашу Советскую Родину!

Заиграл оркестр, роты сдвинули направо и зашагали под скорбный революционный марш, Корочкин перехватил взгляд Красавчика, и послышалось Геннадию Ивановичу: «Как похоже…»

Вечером немцев долго не было, сели пить чай с Анфисой вдвоем. За прошедшие дни присмотрелся к ней — несчастная, замордованная баба, молодая совсем, только мятая какая-то и стертая. Спросил, прихлебывая:

— Ты чего зачуханная? Я вот угадываю сквозь твою кожу даже симпатичность и красоту — в чем дело?

— В том, что тебе дела нет. Еще налить?

— Сыт. А на стене — вон, под часами — это кто?

— Никто. Ты бойся, у меня большое желание крысиного яду тебе подсыпать.

— Не-е… Ничего не выйдет. Я — крысиный король, выживу. Что у тебя с Гансами?

— А у тебя? — посмотрела непримиримо, ненавистно. — Гнус.

— Гнус — в тайге. Он кровь сосет. А я с тобой мирно беседую. Велено за мной следить? Ведешь записи?

— Я еще не спилась, память не отказывает.

Корочкин подошел к фотографическому портрету, снял тапочку с ноги, продел в дырку указательный палец и ткнул в портрет:

— Евонные? Изношенные очень… Ладно, разрешите рекомендоваться: Корочкин… — шутовски подтянул брюки к груди, заерзал, щелкнул как бы — не каблуками, босыми пятками. — Геннадий Иванович, офицер, воевал против красных, замели, дали червонец плюс червонец, тут и немцы. Я с ними и снюхался. Они тебя на нем взяли? Муж?

— Объелся груш. Чего тебе надо?

— Да так… Один человек… Для тебя без утайки: это он меня