была ему по вкусу. Она ела медленно и кровать свою стелила медленно — он нарочно оставил простыни сложенными и сам не стелил до ее прихода, чтобы она не заподозрила, что на этих простынях уже спали. Вся религиозность начала вечера сошла с нее к ночи, как шелуха, и сейчас это была обычная девушка из его бывшего молодежного движения, только как будто мгновенно состарившаяся и поседевшая… Несмотря на усталость, он все же начал рассказывать ей о болезни своей жены, и она слушала его с большим вниманием, ему даже показалось, что его никто и никогда так заинтересованно не слушал. Но тут позвонил телефон. Она тотчас сказала: «Это Ури, не беспокойся», — и у него снова мелькнуло подозрение, что ее уже не впервые так передали другому мужчине. Он опередил ее и снял трубку. «Вот мы сидим и беседуем, поездка прошла нормально, все в порядке. — И вдруг в нем поднялось странное желание немного пожаловаться на нее. — Вот только она курит, не переставая, твоя Яара. — И, засмеявшись, добавил: — Ты хочешь поговорить с ней? Передаю ей трубку». Она подошла к телефону, сильно покраснев, и стала говорить шепотом, больше прислушиваясь к тому, что говорил муж, и Молхо из вежливости вышел, глядя на нее издали, через открытую дверь, — она стояла, точно мягкий вопросительный знак, седые волосы падали ей на лицо, — и ему подумалось, что он, пожалуй, сможет немного пожить с ней, только вот обязательно нужно, чтобы она покрасила волосы, нет никакой причины, почему бы ей немного их не покрасить и не привести заодно в порядок свое лицо, уж если он об этом просит.12

«Если тебе чего-то не хватает, скажи. Чувствуй себя, как дома, — сказал он, полагая, что им уже пора разойтись на ночь. — А если хочешь что-нибудь почитать, тут у Анат есть книги. А у меня есть первый том „Анны Карениной“, который я только вчера кончил. Ты можешь даже взять его домой. Спокойной ночи». И он ушел в спальню, раздумывая, не будет ли выглядеть слишком явной дискриминацией, если он включит себе кондиционер, зная, что в комнате Анат нет охлаждения. Он разделся и лег, часы показывали около двух ночи. Вначале он никак не мог уснуть. Вот прошло восемь месяцев со смерти жены, и новая женщина наконец вошла в его дом — правда, в другой комнате, но в этой же квартире, это уже значительный шаг, — удовлетворенно улыбнулся он, встал, включил кондиционер, прислушиваясь к знакомому, убаюкивающему урчанию, и ему стало сниться, что его сын-гимназист каким-то образом превратился в девочку, и это превращение его почему-то обрадовало, как будто оно могло решить все проблемы подрастающего сына.

В четыре утра он проснулся, потеряв надежду согреться под тонким одеялом, и выключил кондиционер, — это заставило его вспомнить о гостье, и счастье снова охватило его, как в тот далекий день, когда мать однажды без всякого предупреждения принесла домой щенка, и Молхо тоже проснулся тогда среди ночи, и вспомнил о нем, и вышел на кухонный балкон, чтобы снова посмотреть на него, и обнаружил, что щенок сидит там, в темноте, весело виляя хвостом, как будто только и ждал маленького Молхо. Ему захотелось вот так же посмотреть сейчас на женщину, которую он привез себе вчера, и он в темноте натянул брюки, оставшись, однако, в пижамной куртке, но, подойдя к ее двери, увидел полоску света и остановился, не зная, то ли она просто забыла погасить свет, то ли еще читает. Он стоял с некоторой робостью — то, что она не спала в такой поздний час, почему-то показалось ему настораживающим. Может быть, она ждет его? Он повернул назад. «Я не должен проявлять активность, — думал он, снова заползая под одеяло, — моя сила в мягкости и пассивности. — Он уронил тяжелую голову на подушку. — Да, в мягкости и пассивности».

13

Молхо проснулся после семи, удивившись, как крепко он спал, — ведь обычно он просыпался не позже шести утра. Уверенный, что она уже не спит, он оделся, даже застелил постель, как будто проснулся в чужом доме, быстро прошел в туалет, побрился и помылся и вышел искать гостью. Но ее не было — он застал лишь небрежно застеленную постель. Он заглянул в чемодан — ее вещи были на месте, она их еще не развесила. Он вышел во двор, но не нашел ее и там. На миг он ощутил какое-то странное облегчение. Вернулся на кухню, нарезал хлеб, накрыл стол к завтраку и сел, голодный, с пересохшим ртом, с утренней газетой в руках, то и дело собирая со стола хлебные крошки и отправляя их в рот. Наконец раздался слабый стук в дверь, он открыл и увидел ее — все тот же выцветший сарафан, жемчужные глаза прищурены от солнечного света, уже зарумянившего ее лицо и позолотившего седые волосы. «Я волновался, куда ты исчезла, — сказал он. — Когда ты встала? Я уже думал, что ты сбежала». Оказывается, она встала на рассвете и вышла на улицу, немного пройтись и глянуть на море, даже успела немного спуститься в это зеленое вади — оно ее очень привлекало, — прошла довольно большое расстояние, но до самого низа так и не дошла, а на обратном пути вообще потеряла дорогу — и действительно на ее туфлях налипла грязь. Он налил ей кофе и подал завтрак, который она ела все с тем же прилежным послушанием, потом собрал посуду в раковину, надеясь, что она вызовется ее помыть или хотя бы вытереть, но она не проявила ни малейшего желания ему помочь. Подпершись ладонью, она курила, задумчиво глядя на него, а когда он кончил с посудой, попросила стакан воды, вынула из кармана две таблетки аспирина и проглотила их. «У тебя болит голова?» — встревоженно спросил он. «Нет, это для того, чтобы не заболела».

Теперь они были готовы выйти, но он предложил ей сначала почистить туфли и даже вытащил на балкон сапожные принадлежности, подстелив под ними предварительно газету. Сняв туфли, она стала на балконный пол в своих подвернутых белых носках, и в сильном солнечном свете мягкий пушок на ее ногах показался ему густым и даже кучерявым. Он помог ей открыть плоскую коробочку ваксы и предложил объединить усилия — она намажет ваксой обе пары туфель, а он их начистит. Став рядом с ней, он увидел, что она все-таки выше его — пусть на