Теперь они уже мчались по равнине, быстро приближаясь к перекрестку около аэропорта Бен-Гурион, и Молхо раздумывал, продолжать ли ему ехать по главному шоссе или срезать дорогу, свернув в сторону аэропорта. В конце концов он действительно повернул и, чувствуя, что его уже немного раздражает это ее слепое преклонение перед своим супругом, включил радио, как раз к выпуску последних новостей. Он что-то сказал по поводу известий, но она, казалось, не очень прислушивалась к его словам, а если и прислушивалась, то не совсем понимала, о чем речь, она даже не знала, кто в стране министр внутренних дел. Это ему почему-то понравилось, в этом было даже что-то слегка возбуждающее. Он выключил радио и возле въезда в аэропорт — она как раз прикурила следующую сигарету — принялся осторожно наводить разговор на тему ее бездетности. «У моей покойной жены, — начал он с ноткой легкой грусти, тоже случился выкидыш. Мы думали о четвертом ребенке, и она действительно забеременела, но через несколько недель у нее был выкидыш. Возможно, это было первым признаком ее болезни, хотя в то время никто не сумел этого понять». Яара слушала, печально опустив голову, пока он детально описывал, как происходил этот выкидыш и что чувствовала при этом его жена. У нее самой это случилось семь раз, и всегда одинаково. «Что значит „одинаково“?» — заинтересовался он, но, увидев, что она не склонна вдаваться в подробности, спросил, на каком это было месяце, в среднем, и она тихо ответила: «На пятом, иногда на шестом». — «На пятом?! — Его лицо исказила болезненная гримаса. — Но ведь это ужасно!» Она грустно улыбнулась. «Вы, наверно, очень страдали? — спросил он. — И потом, это ведь очень опасно». Она слушала его молча, освещенные окна проплывавших мимо аэропортовских зданий окрашивали ее лицо мягкой желтизной, и Молхо все не мог отделаться от мысли об этих несчастных, мертвых, нежных зародышах. У них в гимназии, в уголке живой природы, стояла в углу банка с формалином, в которой плавал вверх ногами свернувшийся калачиком человеческий эмбрион. Девчонки боялись его, а ребята насмехались и даже дали ему какое-то прозвище, но Молхо смотрел на него с симпатией и подолгу разглядывал это крошечное существо, пытаясь различить его маленькие ручки и ножки сквозь мутную жидкость. Сейчас он почувствовал, что лучше покончить с этими расспросами, — ему не хотелось, чтобы она угадала, что его обуревает страстное желание побольше узнать обо всех ее болезнях, об этих ее многократных попытках сохранения беременности, о том, как она. подолгу лежала в постели в тех жалких, бедных лачугах, где они останавливались во время своих скитаний. Интересно, сумел ли Ури обеспечить ей надлежащий уход? Научился ли он менять под ней простыни, не ворочая ее понапрасну? Нет, скорее всего, он был слишком занят поисками смысла жизни. А ее матка, которая так страдала и истекала кровью, — она еще существует или ее в конце концов удалили совсем? Почему-то он был уверен, что она сохранилась, и его вдруг охватило отчаянное желание встать на колени и прижаться лицом к ее животу — он даже испугался, что она прочитает его мысли и испугается тоже. «Ничего, — подумал он с надеждой, — все еще впереди, я еще все увижу собственными глазами».

Она, видимо, не прочла его мысли, потому что сидела молча и спокойно, покорная увлекавшей ее чужой воле, уже овеваемая влажным и горячим воздухом прибрежной равнины, залитой светом луны, которая поднималась из-за холмов, подрагивая бесчисленными отражениями в мерно бегущих волнах моря, немедленно приковавшего ее внимание. «Хорошо, что она такая спокойная и покладистая», — думал он, тщетно пытаясь припомнить в усталой тишине ночи имена их бывших соучеников, о которых тоже запланировал расспросить ее по дороге. После полуночи, когда они уже поднимались по пустынным хайфским улицам, он вдруг ощутил легкое головокруженье от счастья. «Вот, я везу себе некую возможность новой жизни. Уж эта женщина не умрет у меня на руках, она не такая», — думал он, поднимаясь следом за ней по ступеням с ее подозрительно легким чемоданом в руке. И ему было жалко, что уже слишком поздно и никто из соседей не может увидеть ее — они ведь давно послеживают за ним, пытаясь разгадать его намерения, и теперь наверняка успокоятся, узнав, что первая женщина, которую он привел к себе в дом, не так уж молода, — люди не одобряют вдовцов, которые сразу после смерти старой жены приводят в дом молодую. А уж после этой он сможет, если захочет, мало-помалу снижать возраст своих новых женщин. Ведь уже столько времени прошло — и осень, и такая легкая, почти незаметная зима, и весна, которая была скорее началом лета, — и вот, даже это чудовищное лето, родившее другое, которое, в свой черед, родило третье, тоже уже наполовину позади.

Он включил свет у входа, открыл дверь, и она вошла первой, так что ему, шедшему следом, удалось на этот раз хорошенько рассмотреть ее ноги и даже увидеть резинки ее по-детски подвернутых белых носков, и он опять почувствовал, что вполне сможет влюбиться в нее, нужно только хорошенько в ней разобраться. Он прошел по комнатам, зажег свет во всем доме и провел ее повсюду, как будто она была покупательницей, заявившейся среди ночи. «Красиво тут у тебя», — сказала она радостно. Он благодарно улыбнулся: «Да, мы старались, — как бы напоминая ей, что до нее здесь жила другая женщина. Внеся ее чемодан в комнату дочери, он объяснил: — Это комната Анат, она сейчас путешествует по Европе». — «Одна?» — удивилась Яара. «Да, — сказал он. — Она очень самостоятельная». Он вышел из комнаты, и она вышла следом, села в гостиной в одно из кресел и вытащила очередную сигарету из своей желтой пачки с рисунком тонких всадников. Ни малейших признаков усталости — этакое ночное существо. «Может, хочешь поесть или попить?» — спросил он тупо, потому что самому ему хотелось только поскорее остаться наедине с собой, как он уже привык за последние месяцы. «Если ты будешь есть, — улыбнулась она, — я охотно присоединюсь». Он завел ее в кухню, поставил на стол хлеб, сыр и печенье и включил чайник. Она ела с поразительным аппетитом, ни от чего не отказываясь, даже залежавшийся сыр — и тот прикончила целиком. «Хорошо, что она не избалована, — думал он, глядя, как она жадно ест: — Жаль только, что у нее нет никакой профессии».

11

В ней ощущалась какая-то непонятная медлительность, которая пока