Шрифт:
Закладка:
— Ты подгадал время, дождался, когда все уйдут на ночной перекус, и исполнил свой замысел, так?
То была великая эпоха ложных обвинений. Если подсудимый спорил и доказывал свою правоту, дело по ложному обвинению рождалось в муках, а если молчал, оно появлялось на свет легко. Теперь Чжан Цзянь понимал самоубийц, прыгавших с домны или уходивших в горы с веревкой. Только им эта истина открывалась после череды мучений плоти и духа, а Чжан Цзяню явилась сразу. Если дело родится на свет легко, то и тебе не придется долго мучиться. А это самое главное. Взгляни на тот стол для пинг-понга: какой бы мощной ни была подача, если ее никто не примет, стол придется поставить на бок у стены и игра будет окончена.
— Ты должен отвечать на вопросы! — следователь что есть мочи хлопнул по столу. Отправил сильную подачу в пустоту.
Прикрытыми верблюжьими глазами Чжан Цзянь смотрел куда-то в глубину своего сердца.
Молчишь, значит, признаешь свое преступление?
— Какое преступление?
— Ты убил Ши Хуэйцая с целью избавиться от свидетеля.
— Я никого не убивал.
— Ши Хуэйцая убил не ты?
— Конечно, нет.
— Ты подстроил несчастный случай на производстве, так?
Чжан Цзянь снова скользнул в свой панцирь из молчания.
— Ты подгадал, чтобы выйти вместе с Ши Хуэйцаем в ночную смену, так?
Веки Чжан Цзяня опустились еще ниже. Пусть мир обратится в туман, а реальность скроется в темноте. Потому он и полюбил с детства смотреть из-под прикрытых век: хотелось обратить весь мир в туман. Так лучше, так не видно ни ножек стола, ни человеческих ног за ними, трясущихся, словно заведенные, то одна, то вторая. Лучше размыть этот мир, составленный из беспокойных ног, превратить его в серое облако. Много лет назад, в августе, Дохэ водила его к пруду у кладбища отмечать японский праздник Обон. Они зажгли бумажные фонари, приглашая ее отца, мать, сестер и брата прийти с того света на праздник. Дохэ не могла позвать родных к ним домой, поэтому построила у пруда шалаш, украсила его цветами лотоса, принесла вино и онигири — это был их собственный с Чжан Цзянем дом. Тот шалаш они построили из тростниковых циновок, которые купили у местных крестьян. Может быть, в следующем году Чжан Цзянь тоже окажется среди родных, которые придут к Дохэ на праздник Обон. Он с успехом пропустил целую серию вопросов от следователя. Наверное, пора заканчивать эту самодеятельную игру в допрос.
Глава 13
Последние новости о Чжан Цзяне были в конце ноября. Пришло извещение: Сяохуань должна отнести на завод теплую одежду. И пару наколенников.
— А наколенники-то на что? — спрашивала Сяохуань у Дохэ. — Ревматизма у него нету…
По правде сказать, Сяохуань не особо отчаивалась: отплакавшись, принялась утешать Дохэ, которая ни слезинки не проронила, а только тряслась всем телом. В наши-то дни сыщется ли хоть одна семья, в которой никого не посадили? Только у нас в доме арестовали двоих, а потом выпустили. Сяохуань заметила, что заключенные сейчас куда порядочней тюремщиков, а еще заметила, что тем, кто уже вышел, тюрьма явно пошла на пользу: и характер улучшился, и держаться стали по-другому.
Сяохуань заново взбила вату из матраса и сшила Чжан Цзяню теплую длинную куртку, на манер той, что он носил дома, в Дунбэе. Верхняя сторона темно-синяя, на воротнике вышито имя Чжан Цзяня, а на подкладке маленькие иероглифы: «Чуньмэй», «Чжан Ган», «Сяохуань», «Дохэ». Она завернула в узел куртку и десяток соленых утиных яиц, уложила узел на велосипед Чжан Цзяня и покатила его к заводскому отделу безопасности.
Там спустила узел на землю, отыскала старшего сына, Чжан Те, он как раз вырезал трафарет.
— Зачем пришла? — спросил Чжан Те.
Сяохуань без лишних слов схватила его за плечо и стащила со стула. Пока Дахай причитал, мать угощала его ударами и пинками. Принося передачи, она каждый раз просила сына отвести ее к Сяо Пэну, но тот раз за разом отказывал. Сейчас она решила действовать по-другому: может, хоть дракой выманим этого Пэна наружу. Люди взялись оттаскивать Сяохуань, но казалось, у этой женщины будто не по паре рук и ног, а больше: и слева ее схватили, и справа, а на плечи и задницу Дахая все сыпались удары.
Драка и правда выманила «этого Пэна» наружу.
— Что за свара в администрации ревкома? — спросил председатель Пэн.
— Я своего щенка бью! Погоди, передохну и за тебя, щенок, возьмусь! — Из-под припухших век Сяохуань в Сяо Пэна летел сноп яркого света.
— Есть что сказать, говори нормально, — сухо ответил Сяо Пэн.
Сяохуань пригладила волосы, вытащила железную табакерку, табак внутри весь был горелый — сразу ясно, что из окурков собрала. К Сяохуань снова вернулась привычка курить трубку; набивая ее табаком, она громко заговорила:
— Слушайте, вы, гнилое отребье, опорочившее доброе имя Чжан Цзяня: в ночь, когда случилось несчастье, Сяо Ши должен был идти в вечернюю смену, но в последний момент поменялся с товарищем и пошел в ночную. И как бы Чжан Цзянь спланировал убийство? В ту ночь завод работал от собственного генератора, мощности не хватало, два прожектора выключили, и разве можно было с крана разглядеть, кто там внизу, кошка ли, собака? Не держите простой люд за дураков. мы тоже и в расследованиях понимаем, и свидетелей можем сыскать!
Сяо Пэн глядел на нее без всякого выражения. Сяохуань улыбалась то игриво, то ехидно, то зло, кончик ее золотого зуба мерцал. Каждой своей фразой она оплетала всех слушателей, но точку неизменно ставила на Сяо Пэне: на кончике его носа, на лбу, на губах, на огромном кадыке. Люди мигом поняли, что пристальный взгляд больших глаз — это еще ерунда, а вот маленькие глазки Сяохуань если уставятся, то до самых печенок проберут.
— Если здесь не добьюсь справедливости, пойду в горком, в комитет провинции! Пусть сам председатель Мао услышит нашу жалобу! — с этими словами Сяохуань вытряхнула пепел прямо на грязный пол в коридоре. Она знала, что в честь Великой Революции уборщики тоже организовали собственный штаб, поэтому полы приходилось мести самим — как в закусочных приходилось самим носить тарелки на стол.
— Нынче мода пошла тайны чужие на свет вытаскивать. А мы тоже можем организовать штаб по разоблачению
