Князь Евгений Трубецкой 5 марта с восторгом писал в «Речи»: «Эта революция единственная в своем роде. Бывали революции буржуазные, бывали и пролетарские, но революции национальной в таком широком понимании слова, как нынешняя, русская, доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции, все ее делали — и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство, не исключая объединенного… Честь и хвала всем». Совет объединенного дворянства приветствовал «великий переворот, изменяющий основы государственной жизни России» и призвал сплотиться вокруг Временного правительства, которое поставило своей целью «защиту государственности и порядка и доведение борьбы до победного конца»[847]. Первоначально дворяне не предполагали серьезных перемен в своей судьбе, и перемены эти для многих наступили не сразу.

Дворянство как таковое не преследовалось. То, что это не была антидворянская революция, подтверждается тем фактом, что среди активных деятелей Временного правительства, Советов, партий было множество дворян: Львовы, Керенский, Терещенко, Церетели, Чхеидзе, Чернов, Авксентьев, Суханов, Станкевич, Ленин и другие.

Но все же Сорокин прав, утверждая: «27 февраля и в первые дни марта 1917 г. все бывшие властители царского периода, вплоть до полицейских, и первенствующее сословие, в лице дворянства, были сброшены с верхов объемно-правовой пирамиды, из управителей стали полуправными и бесправными илотами»[848].

Органы дворянского самоуправления исчезли или потеряли значение с растворением земств. Мельников рассказывал о последнем заседании Казанской Губернской управы: «Открывал земское собрание А. Н. Плотников, избранный после моего ухода заступающим место председателя управы и по известной телеграмме князя Г. Е. Львова автоматически сделавшийся начальником губернии вместо уволенного губернатора. Мы были предупреждены, что на заседание явятся делегаты местного «совдепа», чтобы «пополнить состав земского собрания демократическими элементами». Они не заставили себя ждать и, ввалившись в зал,…развязно, одной кучей, уселись за стол земского собрания… Помню, как некоторые гласные, а в том числе и я, горячо протестовали против «беззаконного вмешательства посторонних в занятия земского собрания» и предлагали писать жалобу Временному правительству; помню, как злобно, с перекошенными ненавистью физиономиями, смотрело на нас все это грязное, косматое и вонючее стадо; помню и краткую речь одного из них.

— Товарищи, — заорал он полупьяным, сиплым голосом, — мы пришли сюда не болтать. Это помещики да буржуи занимались здесь болтовней 50 лет, а нам некогда! Предлагаю ассигновать 500 тысяч из страхового капитала на революционную пропаганду.

— Правильно, согласны, — неистово замычало стадо…

Именно после этого дебюта одной из первых ласточек «бескровной» С. С. Толстой заявил, что не находит возможным продолжать заседания земского собрания… Стадо с некоторым недоумением вытаращило глаза, а мы дружно встали и через столовую, чтобы не смешиваться с «товарищами», направились к выходу. «Вот судьба, — подумалось мне, когда я спускался с широкой входной лестницы нашего Дворянского дома. — Мой дед 53 года тому назад поднимался сюда на торжество рождения русского земства, я спускаюсь сегодня после его похорон»[849].

Естественно, дворяне составляли большинство высшего военного командования и значительную часть офицерства, которые пострадали в первую очередь. Их первыми избивали и изгоняли. И для них революция, провозгласившая важнейшей целью избавление землевладельцев от земли, тем более не могла стать своей. «Революция явилась в армию с лозунгом «За землю и волю»… Но это было явно не убедительно для офицерства, например, гвардейского корпуса, где представлена была наша земельная аристократия. Обращаться с таким лозунгом — значило требовать жертв для того, чтобы в награду у них землю отняли»[850], — замечал Станкевич.

Помещики, все крупные землевладельцы были поставлены сразу перед перспективой потери своих земель и имущества. Даже еще до того, как начались погромы усадеб. Это было программой новых властей. Эсер Наум Яковлевич Быховский подчеркивал: «Важнейшей переходной мерой до разрешения земельного вопроса Учредительным собранием было требование передачи земельным комитетам всех земель, «не используемых владельцами в текущем сельскохозяйственном периоде», для распределения ее между нуждающимися в земле, в интересах не только крестьянства, но и государства и армии. Так как уже с момента революции крестьяне отказывались наниматься на работу к помещикам, то последние в большинстве случаев совершенно были лишены возможности «использовать» свои земли под собственные посевы. Поэтому передача земельным комитетам для распределения между крестьянами «неиспользуемых» земель фактически означала немедленное лишение помещиков земли»[851]. Кроме того, как писал Троцкий, «призрак крестьянской войны уже с дней марта висел над помещичьими гнездами… Во многих местах помещики, напуганные революцией, воздерживались от весеннего сева… Не надеясь на новую власть, помещики приступили к спешной ликвидации своих имений»[852].

О том, что они испытывали, оставлено много воспоминаний. Ограничусь двумя авторами. Сначала отрывки из дневников Пришвина. 9 мая: «Моя дача в старой усадьбе в революцию стала моим большим нервом… Недавно лишили меня запаса ржи и раздавали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня, на днях лишат запаса дров, поговаривают о том, чтобы в мой дом перевести волость. Никому нет дела, что семена клевера я купил на деньги, заработанные в социалистической газете, что жалованье моему единственному рабочему идет тем же путем… Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции?… Про себя решено землю у помещика отобрать, про себя каждый тащит из именья, что может, а снаружи сельский комитет дает ручительство, что сучка не возьмут, делают смешные выступления ревности: помещик будто бы плохо следит за собственностью… Эта маска порядка во имя грабежа пришлась очень к лицу русского мужика». 20 мая: «На мое клеверное поле едут мальчишки кормить лошадей, бабы целыми деревнями идут прямо по сеянному полю грабить мой лесок и рвать в нем траву, тащат из леса дрова… Меня уже совершенно не слушают, потому что я собственник и держу сторону правительства… С мечтой социализма Земли и Воли я распят на кресте моей собственности»[853].