Мой друг Семенов оставался тем же неисправимым идеалистом, мечтавшим о всеобщем объединении. Добрынский из кожи лез, чтобы играть роль, Вендзягольский позировал и жонглировал своими корпусами.

Савинков был очень сдержан. Впечатление он произвел на меня довольно сильное. В нем чувствовалось много воли, но в то же время и неукротимого честолюбия, незнакомого с уступчивостью. Слишком большая пропасть, углубленная Корниловским выступлением, разделяла его от наших вождей. Через несколько дней я ехал в Ростов. На вокзале я встретил Савинкова, которого провожал С.С. Щетинин, близко стоявший к генералу Алексееву. Они холодно простились. Я видел, что Савинков уезжает из армии и больше не вернется. С тех пор мы уже не встречались.

* * *

Генерал Каледин был прирожденный военный и настоящий вождь. Коренной казак, скромный офицер, но бывший в гвардии, он одно время занимал довольно незаметное место начальника Донского юнкерского училища. На войне он заставил говорить о себе как о начальнике 12-й кавалерийской дивизии, едва ли не лучшей в русской армии, которая всегда справедливо гордилась своей блестящей кавалерией. В нее входили полки: Ахтырский гусарский, Стародубовский драгунский и Белгородский уланский. Как это полагалось, каждой дивизии был придан один казачий полк – Оренбургский. Одно название этих полков для каждого военного русского человека покажет, чего мог достигнуть талантливый начальник с такой частью.

Дивизию эту вскоре уже перестали называть 12-й, а называли просто Калединской. Знаменитое Галицийское (так называемое Брусиловское) наступление застает его уже командующим 8-й армией. Он берет Луцк, и ему обязаны мы первыми успехами этого блестящего наступления. Во время революции он был после ранения на Дону и громадным большинством избран в атаманы войсковым Кругом.

Когда заколебался весь наш фронт и вся армия подверглась разврату керенской и большевистской демагогии, начало которой положило неудачное, слабое министерство Гучкова, казачество все еще крепко держалось старых заветов и традиций.

Этот народ-воин, живший по своему особенному укладу, по своим вольным законам, которые близорукое русское правительство любило ограничивать, не мог поддаться так легко большевистской и большевизирующей демагогии. У казаков была своя психология – казачья. Казак был всегда казаком, а не солдатом. Не редко было услышать от казака об офицере регулярной армии как о «солдатском офицере». Кроме того, казаки были богаче других землевладельцев России. Связь их дворянства с простым казачеством была гораздо сильнее, чем в остальной России. Несмотря на то что военные обязанности лежали тяжелым гнетом на казачестве: «казак должен был являться одетым и с конем», целый ряд привилегий охранял его права.

Революция закрепила эти права и сократила обязанности, и казачеству ничего привлекательного не могла обещать голодная демагогия большевизма. Во главе этого народа и стоял генерал Каледин.

Я помню его на Июльском собрании в Москве, собранном Керенским для объединения в Большом театре. Он категорически поддержал требование сохранения старой дисциплины, то есть того, на чем горячо настаивали Алексеев и Корнилов.

Сам по себе это был человек не словоохотливый и довольно сумрачный. Про него говорили, что редко кто видел его улыбающимся, а не только смеющимся. Почему-то этот казак был женат на француженке, но и жена не могла заставить нарушить его замкнутый образ жизни.

Пока цело было казачество, оно всецело ему доверяло. Посланец Керенского – Скобелев, богатый социалист из купцов, торговавших с Персией, которым молва приписывала спекуляцию на персидские туманы, попробовал подорвать доверие к Каледину среди членов демократического Донского Круга, но плачевно провалился, и тот же Керенский, который продавал казачество, искал защиты у донских казаков генерала Краснова, когда рухнул карточный домик нашей «великой» революции.

С успехами большевизма положение атамана стало особенно тяжелым. Разврат коснулся и казачества. Инстинктивно боясь его, большевики не смели сразу объявить ему войну, но искали всяких поводов, чтобы проникнуть на Дон, пользуясь сравнительно бесправным положением неказачьего земледельческого населения, так называемых «иногородних». С ноября они уже повели довольно интенсивную борьбу.

Молодые казаки, пробывшие уже три года на войне, были рады отдохнуть и приняли революцию, как освобождение от некоторых своих обязанностей. С другой стороны, казачество, всегда гордое и самостоятельное, не мирилось с мыслью, что они должны защищать Россию, когда русские солдаты бегут с фронта. Эта молодежь сыграла тяжелую роль в истории казачества. Старое, не военнопризванное поколение, так называемые «старики» («старик» в казачестве слово очень почетное. Но казаки могут его получить только за большие заслуги. Так, Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич был избран многими станицами «почетным стариком». – Б.С.), не могли примириться с этой психологией и началась трагедия казачества. Вооруженное здоровое казачество не хотело воевать с большевизмом, устав от борьбы. Старики же стояли на стороне порядка и борьбы с большевизмом. Между тем между атаманом и казачеством стоял Донской войсковой Круг.

Этот парламент, зараженный демагогией, стал искать какого-то сближения с большевизмом, если не в России, то на Дону.

Каледину стоило громадных усилий сохранить организацию генерала Алексеева, которую готовы были предать левые элементы Круга, и даже приезд генерала Корнилова держался одно время в строгом секрете.

Верная крепкая душа этого казака-рыцаря долго боролась с этим положением. С одной стороны, демагогия и ненавистническое отношение к нашей армии, с другой – его долг и вера в святость целей генералов Алексеева и Корнилова. Каледин, делая все, что от него зависало, чтобы поддержать нашу армию, не мог не делать уступок так называемой демократии, делавшей все, чтобы уничтожить плоды его трудов.

До самой своей смерти он хотел верить в свое родное казачество и в его силу, но разочарование было так сильно, что он не выдержал борьбы с ним.

В декабре 1917 года казачий большевизм уже разросся и одним из лидеров его явился никому не известный казак Подтелков. Он был фейерверкером гвардейской казачьей батареи, стоявшей в Павловске под Петроградом. В чем заключался секрет его обаяния, осталось неизвестным. Он не был оратором, в его внешности не было ничего привлекательного. Это был тяжелый, наглый, неумный казак, которого каким-то образом вынесла волна революции.

В казачестве такие фигуры были не редки. Таким был его прообраз Пугачев, один из первых большевиков в России. Я Подтелкова никогда не видел, но люди, видевшие его, находили у него сходство с Пугачевым. Казачество было всегда свободолюбиво, но старшее поколение оставалось в то же время консервативным, младшее же было пассивным или в разбойничьей психологии большевизма искало чего-то, какой-то новой свободы, грабежа и насилия.

И вот с этим-то грубейшим хамом радикальные донцы заставили свое