нас, как Ахматова, и неважно, что за любовь, лесбийская или киприйская. Безразлично поэтически, что означает позднее ахматовское признание в привязанности к мужчине, молодому, кажется, рыжему, который для неё «женщиною был»[152]. Неважно, кому адресованы сонеты Шекспира и романсы Чайковского, не играет роли наше знание или незнание адресатов «Отворил я окно» и «День ли царит». Это – творчество. А биография? Что за биография без подробностей? Не Ахматова ли писала о мусоре, на котором всходят стихотворные цветы? «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи», – небрезгливость искусства, о которой говорил Герцен. В биографии без бытового «сора» не обойтись. Что угодно, без ограничений, подлежит искусству настолько, насколько искусство, по словам Герцена, «всё может изобразить», возвышая всякую случайность, как Офелия своими песнями «печальные мысли, горе, страданье, самый ад превращает в прелесть и красоту» (подстрочник М. М. Морозова)[153]. Чем ниже предмет, тем выше должно быть искусство!

Так надо или не надо знать биографию писателя? Знание биографии, мне кажется, должно быть наивозможно полным, либо к литературным жизнеописаниям не стоит и обращаться. «Стихотворение живет само по себе», – вторя Реми де Гурмону, но без сноски, говорил Элиот. Следом за Элиотом, который прятался, как нимфа, от биографов, отрицали биографический подход. Но чем ослепительнее красота произведения, тем сильнее наше желание узнать, кто же это создал, каким был человек, творение которого мы читаем? Если даже не знают биографии, все равно рисуют себе облик сочинителя. Иногда, вопреки фактам, верят мифам и даже строят на этих шатких основаниях творческие теории. Не лучше ли знать, что за человек был писатель, и зачем поэтессе понадобился мужчина как ещё одна женщина? Нежелание знать биографию мне кажется жеманной игрой в безразличие. Просто безосновательна экстраполяция по-старинке: поэт хороший, значит, хороший человек, причем, кто так полагает, тот и не знает, каким же на самом деле был человек. Один знаток романов Фолкнера, ещё до появления фундаментальной биографии, составленной Блотнером, уверял меня, будто Фолкнер в рот не брал хмельного. Это безнадежный алкоголик!

Из разговоров с Паперным, изучавшим записные книжки Чехова, мне стало ясно, насколько по мере погружения в материал меняются давно принятые понятия о писателе. Зиновий Самойлович рассказывал, что для него утратило смысл общепринятое представление о переломе в чеховском творчестве: начал юмористом, стал пессимистом. На самом же деле безнадежность, которую современники увидели у позднего Чехова, изначально гнездилась в его ранних, особенно драматических произведениях. В двадцать пять лет Чеховым была написана одноактная пьеса «На большой дороге» – густоту непроницаемого мрака этого произведения трудно себе представить в пересказе, надо прочитать. Пьеса, вовсе не касавшаяся политики, была запрещена, но даже когда запрета уже не было, Станиславский отказался её репетировать. «Этого нельзя показывать нашему зрителю», – сказал создатель театра, который считался Театром Чехова. Глава театра имел в виду зрителей, приходивших в созданный им театр проникнуться сознанием неустроенности жизни и в то же время уйти с надеждой увидеть небо в алмазах и намерением посадить новый сад. У Чехова это называлось комическими сценами, а Станиславский видел в том тяжелую драму: его зрители не стали бы смеяться над собой.

На неполноте наших биографических сочинений мы с американским биографом русских классиков сошлись. Воспоминания Лидии Авиловой, влюбленной в Чехова (не без взаимности) опубликованы с купюрами. «Если бы удалось мне увидеть рукопись Авиловой, я бы включил новые сведения во второе издание моей чеховской биографии», – говорил Симмонс, полагая, что сближению Чехова с женщинами, а также замужеству его сестры мешало нечто, что в указателе к новому изданию чеховской биографии, написанной американским русистом, следовало поместить на «и», прямо говоря, инцест.

Прежде чем помогать Симмонсу в его изысканиях, я стал расспрашивать специалистов. Наши институтские чеховеды на такой вопрос ответа не имели. Когда к нам приехал Симмонс, они ещё не касались некоторых житейских обстоятельств, хотя, например, знали, почему Чехов, объехав чуть ли не полсвета и думая ехать ещё дальше, вдруг повернул домой: не хватило средств следовать по намеченному маршруту или… Сотрудники Чеховской группы даже лечебные рецепты найдут, но ничего такого не пожелает слышать Михаил Борисович Храпченко. Сколько бы ни предъявляли ему медицинских справок, академик-секретарь Отделения языка и литературы не разрешит доискиваться причин преждевременного возвращения и своей рукой вычеркнет ночь любви, проведенную Чеховым на берегу Индийского океана, а затем запечатленную со всей живостью чеховским пером. Члены редколлегии будут его молить, упрашивая оставить снятый текст в томе чеховской переписки, однако останется неприступен глава советского литературоведения.

А что сказал бы наш шеф, который сам излишествам не придавался, курева не выносил, хмельного не терпел, и раз в жизни, занимая пост Председателя Комитета по делам искусств, запьянел в присутствии Сталина по требованию Берии, после чего тут же отключился, потеряв сознание, а когда пришёл в себя, его бережно поддерживал Ворошилов. Что бы Михаил Борисович сказал, услыхав, в чем состоят истинные интересы нашего первейшего идеологического врага?

Озадачил меня ответ сотрудников чеховского музея-усадьбы в Мелихово, когда я им задал вопрос, есть ли основания думать, как думает Симмонс. «Вас отсюда выдворят, если вы будете об этом спрашивать. Наш директор платонически влюблен в Марию Павловну», – такой я получил ответ. Иначе говоря, не правда или неправда, а не надо и доискиваться. А ведь надо бы задуматься (уж если думать) и над пушкинским отношением к сестре. Была ли l’amour de son soeur ещё одним «подражанием Байрону», как было, по словам нашего поэта, его намерение заняться верховой ездой.

Ныне не выдворят и даже ещё порасскажут, но как? Раньше нельзя было узнать, чем же классик болел, теперь, что ни биография, то обвал клинических сведений. Первым делом, говоря о Толстом, вместо «зеркала революции», упоминают венерическую заразу, подхваченную великим писателем в молодости. Упомянуть – почему не упомянуть, но зачем? Телефонная книга нужна, чтобы узнать номер телефона, однако из телефонной книги нельзя узнать характер человека, который телефоном пользуется. Биографии, представляющие собой скопище фактов, нужны наряду с академическими полными собраниями сочинений для специалистов.

Подобием такой хроники представляет собой труд секретаря Толстого Н. Н. Гусева, продолженный Л. Д. Громовой-Опульской. «Материалы к биографии» – так называется двухтомник, незаменимый для справок, но с читательской точки зрения – пропедевтика, обещание биографического описания. Жизнеописания Толстого Николай Николаевич на себя не брал.

Если Юрий Дружников назвал пушкинский характер «вздорным», то такова summa summarum впечатлений друзей и недругов, мужчин и женщин, лиц официальных и случайных, отзывы отвечают такому впечатлению, ханжеством было бы это отрицать. Но впечатление – не определение. Однако