Впрочем, лучше предоставить слово Фаустову. О выставке он успел записать впечатление сам.

«Это приглашение, которое я втайне ждал много лет, чрезвычайно обрадовало меня, словно вместе с возможностью посмотреть картины, написанные в двадцатые и тридцатые годы, открылась другая, еще более несбыточная возможность снова почувствовать и пережить то, что я почувствовал и пережил, когда, попав на выставку «Круг художников», впервые увидел живопись Пахомова... Меня охватило чувство, словно какой-то вихрь вырвал меня из текущего времени и перенес в двадцатые годы с их экспериментальными поисками стиля, способными передать неповторимость эпохи, ее новую, только что возникшую красоту. Свежесть живописного видения Пахомова соответствовала свежести и новизне самой жизни».

— Ну, каков? — спросил он снова меня. Хотелось сказать, что я вижу в красках свое веселое детство, туристский лагерь с рыбалкой, с долгими походами на шлюпках по бурной Вуоксе, карнавалы, линейки...

Впрочем, это была бы банальность. Я промолчал.

Из музея идем неторопливо, обдумывая увиденное, стоим, ожидая трамвая.

Фаустов говорит, как бы врываясь в ход моих мыслей:

— ...А ведь завтра напишут, что выставка противоречива. И некий искусствовед усомнится, стоило ли вынимать из нафталина так хорошо упрятанные сомнительные работы Алексея Федоровича, давно осознавшего свои ошибки.

Трамвая не было. Фаустов поднял голову и отступил, словно спрятался от кого-то. Я поглядел вправо. На нас шел, спешил маленький господин в пальто мышиного цвета, с подвижным лицом, щеточкой усов и острым чувственным носом.

Он улыбнулся издалека, все же узрев Фаустова. Щеточка приподнялась, обнажив два больших белых передних зуба.

«Экий грызун! — подумалось мне. — Хорошо бы мимо...»

Но поздно! Грызун уже виснул на Фаустове, пытаясь лизнуть щеку. Не удалось.

Теперь он долго тряс руку Фаустову. Затем, окинув меня взглядом и, видимо, не очень-то высоко оценив, едва заметно кивнул.

— С Пахомова? — спросил Грызун и, не дождавшись ответа, изрек мнение: — Как график превосходен! Линия! Мастерство! Но ранняя живопись — это же попрание реализма!

— Что-то давно нет трамвая! — сказал Фаустов и с такой злостью поглядел на меня, точно я был вагоновожатым.

— Вот ведь в чем дело, — продолжал Грызун, совершенно не реагируя на реплику Фаустова. — Главная их беда — двадцатые годы. Эта набившая оскомину упрощенная цветовая гамма, возмутительная элементарность. Можно ли, посудите сами, передать такими скудными средствами многообразие нашей жизни?!

И развел руками, как бы извиняясь, что лучшего и более точного определения он не придумал.

Трамвай, как назло, повернул к цирку, унес надежду Фаустова на спасение.

— Куда запропастился транспорт! — вздохнул старик.

— Придет, — успокоил Грызун. — Беда «Круга» в непонимании сущности реализма.

— В понимании, — буркнул Фаустов.

Грызун пошевелил усами, мысленно взвесил сказанное.

— Пусть по-вашему. В неверном понимании главного в искусстве.

— Знать бы, что есть главное! — сказал Фаустов печально.

— Не прибедняйтесь! — воскликнул оппонент. — Зачем эквилибристика словами?! Названное тогда реализмом — реализмом даже не пахнет.

Фаустов бросил под язык таблетку, мне стало за него тревожно. Теперь я сам нетерпеливо высматривал трамвай.

— И кто же реалист, по-вашему, если не секрет? — хмуро спросил Фаустов.

— Их много.

— Рублев?

— Не будем трогать Рублева, — сказал Грызун. — Это другая эстетика.

— Может, Павел Кузнецов или Наталья Гончарова? — Фаустов нарывался.

— Ишь чего захотели! — погрозил пальцем Грызун. — Нет, уважаемый Николай Николаевич, вся эта компания для меня из одного улья. Вся!

Фаустов вздохнул:

— Мне, непрофессионалу, трудно спорить со специалистом, но в литературе... Для моего разумения, конечно, если это возможно...

Настроение у Грызуна было прекрасным.

— Валяйте!

— Гоголь кто, по-вашему?

— Гоголь — реалист, что тут спорить.

— А Кафка?

— Какой же реалист Кафка!

— Большое спасибо, — сказал Фаустов и, увидев подошедший трамвай, заторопился. — Вы нас обогатили!

———

Через несколько лет я натолкнулся в романе Фаустова на подозрительный абзац: «...ей посоветовали добрые люди обратиться к одной пробивной личности, к критику и искусствоведу Артуру Семеновичу Мудрому, который как раз подыскивал себе в эти дни удобное и не слишком хлопотное место директора небольшого музея.

Злые языки говорили, что Мудрый хотя и не любит и даже втайне презирает искусство, но тем не менее почему-то выбрал себе профессию искусствоведа, казавшуюся ему интеллигентной, даже светской, а главное, оставлявшей много досуга, который очень ценил».

Возможно, тогда около нас и оказался Мудрый. Или один из Мудрых. Чего-чего, а Мудрых к тому времени стало много...

Перебью себя, не могу удержаться. Именно в тот день, когда были записаны эти строчки, я, гуляя, заглянул в книжный магазин на Невском. Под стеклом в витрине лежала чистенькая книжка «Пахомов», выпущенная в теперь уже далеком тысяча девятьсот пятидесятом. Совпадение удивило. Я попросил томик и распахнул на первой случайной странице. «Получив в 1925 году диплом, — писал автор, — художник начал настойчиво бороться за последовательное вытеснение из своих художественных приемов формалистических элементов, искусственно привитых ему за годы учебы. Это была тяжелая борьба: не всегда и не во всем Пахомову хватало настоящей художественной культуры, очень неудачно также он сблизился с «левым» объединением «Круг художников».

Большую помощь А. Ф. Пахомову, как и остальным художникам, оказала политика партии и советского правительства в области литературы и искусства, направленная на разоблачение антинародной сущности конструктивистских и прочих теорий».

Я торопливо поискал фамилию автора статьи — нет, этого человека я не знал.

Книжка неоднократно уценялась, последний номинал был пятнадцать копеек.

В телефонном справочнике я пересмотрел фамилии знакомых художников, — всех ли я расспросил о Калужнине?

Одному вроде еще не звонил, не интересовался — Сергею Ивановичу Осипову.

Голос у Сергея Ивановича глухой, хрипловатый, разговор медлительный, паузы длинные. От фразы до фразы, кажется, проходит немалое время. Не знающему Сергея Ивановича легко может показаться, что Осипов обижен, отвечает неохотно, капризничает. К его манере говорить нужно привыкнуть, стараться не перебить, не влезть со своими подробностями в неторопливую речь, постараться понять: обдумывает этот человек каждое свое слово.