Что это за мотив возник в памяти Яндака? Какая-то глупая эстрадная песенка. Ага, он узнает ее, — у этой песенки есть припев, и он начинается так: «Яндак переметнулся…» Эти куплеты были когда-то сочинены о редакторе газеты «Право лиду» Стивине{152}. Он был одним из первых большевиков в Чехии, писал коммунистические статьи в газетах, подписывая их полным именем, выступал на митингах, завоевал для партий горняцкое Кладно. Стивина любили рабочие и люто ненавидела буржуазия. И вот однажды в «Право лиду» появилась контрреволюционная статья за его подписью. За одну ночь Стивин повернул на сто восемьдесят градусов. Никто не знал, почему это произошло. С того дня началась карьера Иозефа Стивина. Он развелся с женой, женился на молодой красотке, одел ее в меха и шелк, переехал из двухкомнатной квартиры во дворец, заказал свой портрет знаменитому живописцу. Эстрадный сатирик Винца Баритон выступал тогда в кабаре «Сиринкс» с куплетами, припев которых гласил: «Стивин переметнулся». Сейчас эту строчку можно перефразировать в «Яндак переметнулся»…

Депутат глубже втиснул голову в расшитую подушку. Его лицо исказилось. «Яндак переметнулся, Яндак переметнулся! Яндак переметнулся к правым!»

…Как лихо он переметнулся,

Одним прыжком, одним прыжком!

Посыпать надо бы песком,

Чтоб сей прыгун не поскользнулся!

Песенка стала такой назойливой, что Яндак никак не мог отогнать ее от себя, она повторялась, словно граммофонная пластинка. Этот глупый въедливый мотивчик заставил Яндака трезво взглянуть на вещи. Ведь если отбросить всю лживую чепуху, которая глушит простую мысль этого куплета, отбросить все эти размышления о самоубийстве и слезы умиления над революционным плакатом, то пластинка зазвучит ясно и отчетливо. Да, Яндак переметнулся. Да, Яндак напишет статью, которую требует Подградский. Он уже не пойдет на рабочее собрание в Коширже, а по телефону передаст, что он серьезно заболел… Никогда Яндак не был пролетарским революционером, он всегда был только жадным до жизни честолюбцем. А революция разоблачает всякую фальшь.

В передней щелкнул ключ в замке. Депутат вскочил с дивана и торопливо пригладил перед зеркалом волосы.

В комнату вбежал двадцатилетний Ярда, полный жизни.

— Папа! — радостно воскликнул он, обращаясь к отцу, как к товарищу. — Я бежал со всех ног. Отличные новости из Германии! Немцы заодно с нами. В Центральной Германии уже все готово, и они только ждут сигнала.

Яндак поглядел на сына. Образ раскрасневшегося юноши расплывался в его глазах, как в тумане. Депутат Яндак почувствовал страшную слабость.

— Что с тобой, папа? — удивленно спросил Ярда.

И тогда отец собрался с духом.

— У меня есть другие сведения, — нетвердо начал он и продолжал с ненатуральной решительностью: — Немцы не пойдут с нами. Всякое наше революционное выступление обречено на провал.

Студент подскочил к нему и ухватил его за рукав. В глазах юноши было отчаяние.

— Ты с ума сошел, папа! — крикнул он.

ЗДРАВСТВУЙ, ЮНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ!

Осенние дни коротки. На фешенебельных улицах Праги, Народном проспекте и Пршикопах, это, конечно, незаметно. Там, едва начнет смеркаться, загораются фонари, вспыхивают витрины ювелирных и галантерейных магазинов, за стеклом ослепительно сверкает белоснежное мужское белье и тонкий фарфор, на фасадах домов сияют светящиеся буквы реклам. А Есениова улица уныла и неприглядна осенью. Столбы электрических фонарей расположены далеко друг от друга, желтые шары на них болтаются, как головы казненных. Освещенное окно бакалейной лавочки выглядит сиротливо на темном фасаде большого дома и никого не веселит своим видом. Так же уныло и в доме. В узком подъезде горит под потолком десятисвечовая лампочка, а в полутемном общем коридоре, холодном и пропахшем всякими запахами, торжествующе светится только одно окно, закрытое полосатой занавеской. Это квартира унтер-офицерши Клабановой, единственной обладательницы электросчетчика. За кухнями, из окон, выходящих на запад, еще видна тоненькая полоска блеклого неба, в комнатах уже не светло, но еще и не темно; лампу зажигать не стоит, потому что керосин дорожает с каждым днем.

Анна с тревогой ждала родов. Конечно, роды — это самое обычное дело, все рабочие жены в этом доме рожали детей, делали аборты, хоронили новорожденных. Детские гробики — обыденное явление на Есениовой улице. Но как ни вспоминала Анна обо всем этом, все равно дома одной жутко и тоскливо. В этом, конечно, нельзя никому сознаваться, — Анна знает, что соседки стали бы смеяться над ней, а Чинчварова сказала бы: «Ишь какая чувствительная графиня! Не хочешь ли ты уже сейчас завалиться в постель? Я родила семерых живых и двух мертвых и всегда на другой день уже стояла у плиты или у корыта».

Анне было очень тоскливо без Тоника в такие сумрачные вечера. На этой неделе в литейном цехе готовили модель станины для большого токарного станка, Тоник работал сверхурочно и возвращался поздно. Но почему-то сегодня догорающий осенний день особенно гнетуще подействовал на Анну. Сердце ее сжалось, как сжимается перед бурей сердце птички, прижавшейся к стволу большого дерева.

Она не могла усидеть дома. Набросив на голову платок, она пошла встретить мужа и долго прохаживалась у решетчатых ворот завода, боясь отойти далеко, чтобы не разминуться с Тоником. Уже совсем стемнело. При свете, падавшем из окон цехов, был виден только посыпанный песком двор завода. Наконец, Анна увидела Тоника. В группе других рабочих он вышел из литейного цеха и торопливо прошел в проходную, к контрольным часам. Оттуда он увидел Анну, которая стояла, держась за железные прутья ограды. Тоник издалека улыбнулся ей.

Сторож открыл ворота. Тоник сжал руки Анны. Ее голубые глаза сказали ему: «Мне скучно без тебя и очень страшно, Тоничек». Его твердый взгляд ответил: «Я тоже беспокоюсь о тебе, Анна. Но мы сделаем все возможное, чтобы роды прошли благополучно. Не бойся!» Все это было сказано глазами, а губы не произнесли ни слова. Плечом к плечу Тоник и Анна пошли по улице.

— Я провожу тебя до дому, Анна, — сказал он. — А потом поеду в Коширже. Яндак выступает там на митинге, мне надо поговорить с ним. Но я не останусь до конца и скоро вернусь.

— Приходи скорей! — сказала Анна, прильнув к нему.

Дойдя до первого углового фонаря, он увидел в тени фонарного столба Ярду Яндака, шедшего какой-то нетвердой походкой. «Легок черт на помине… или хотя бы чертенок», — хотел пошутить Тоник, но не пошутил, заметив, что студент понурил голову и лицо у него расстроенное.