— Ну, ну! Ладно! — махнул рукой Егор Петрович. — Не в обиде, так не в обиде. Сядь. Не о том я с тобой поговорить хотел.

Славка сел и, возбуждённый случившимся — сам свет Стахнов у него прощения попросил! — жадно втянул сладкий дым. И опять закашлял. Но в этот раз его это почему-то рассмешило. Да и вообще, ему вдруг стало необычайно легко и неудержимо весело. Так весело, что его это тут же и напугало. И не понимая, что с ним происходит и как себя вести, Славка окончательно потерялся.

— Твоя ведь это песня, которую я включал на руфоне дочери? — спросил Егор Петрович.

— Моя, Ваша Светлость, — с трудом выдавил из себя Славка вместе с остатками дыма.

— Хорошо! Очень хорошо! Хорошая песня!

— Спасибо, — Славке опять стало весело.

— Так вот, Ярослав… Нужно мне, чтобы песня эта стала твоей официально. Понимаешь?

— Нет, Ваша Светлость.

— Ты должен получить права на неё. И я тебе помогу.

— Но я же…

— Я сделаю так, что тебе вернут полноправный статус.

Славка открыл рот, не веря своим ушам.

— Но тут есть одна проблема, — Егор Петрович загасил окурок в тяжёлой бронзовой пепельнице, выполненной в виде перевёрнутой морской черепахи. — Ты знаешь о том, о чём пока непосвящённым знать не надо.

Он сразу понял, что именно имеет в виду Великий Второй.

— Я никому! Никому не скажу!

Егор Петрович смешно зажмурился, растянув губы в улыбке, которая красноречивей всяких слов говорила, что Славка сморозил глупость.

— Нет, Слава. «Никому не скажу» — это не деловой разговор. А мы с тобой люди деловые и поэтому так проблему решать не станем. Ты, конечно же, никому не скажешь. Но не потому, что ты это пообещал — цену чужим обещаниям я прекрасно знаю. Ермак мне тоже в своё время много чего обещал. И сбежал. Я его тогда предупреждал — подведёшь меня, разрушу твою жизнь. И это своё обещание я долго не мог выполнить, потому что слишком уж этот воробушек крепко зацепился своими когтистыми лапками на вершине. Но благодаря твоей песне, которую он украл, я теперь с него могу три шкуры спустить. А потом ещё столько же! И тебе, Слава, я скажу то же самое, что говорил ему: подведёшь меня — уничтожу!

— Я не подведу! Егор Петрович! Я вас никогда! Никогда не подведу!

— Слова, слова, — вздохнул свет Стахнов.

— Клянусь! — с жаром воскликнул Славка.

— Дослушай меня… Я могу сделать тебя «синим». Ты передашь мне права на свою песню. Я накажу Ермака за его предательство. Опозорю его, разорю и скину с музыкального Олимпа. Денег он на твоей песне заработал уже немало, хотя она только-только пошла в народ, как говорится. А значит, потенциал у неё огромный. Скандал сделает её вообще самым громким хитом последних лет. Так что я не только отомщу Ермаку, но ещё и заработаю. Пока всё тебе понятно? Возражений нет?

— Что вы!

В Славкиной голове вертелась одна только мысль — он снова станет «синим»! А что там будет с его песней — совершенно не важно.

— Хорошо! — кивнул Егор Петрович, прикуривая новую папиросу. — Но это ведь не единственная твоя песня, правда?

— Не единственная, — эхом повторил Славка. — А откуда вы…

— Слава! Ну что значит, откуда? Я про тебя всё знаю! Ты думаешь, как я узнал о твоём авторстве? Система. Она всё помнит. А я же не мог позволить своей дочери привести на усадьбу человека, пусть и в качестве крепса, о котором мне ничего не известно? Вот я и проверил. И скажу… Я очень рад, что сделал это. Мои спецы обнаружили в твоей электронной почте письмо, адресованное одной особе.

Славка догадался, о каком письме идёт речь. Думал, вот сейчас память отразит давно ушедшее переживание, вернёт его, ударит больно. Но ничего не произошло — слишком много времени прошло с тех пор и слишком оглушителен был звучащий в нём голос: «Я стану синим!»

— Сейчас эта особа является супругой нашего звёздного плагиатора, — продолжал Егор Петрович. — Как только я узнал, что песня краденая, Слава, я сразу понял, что ты мне нужен. Мы нужны друг другу. Ты поможешь мне. А я помогу тебе.

Дым от недокуренной Славкиной папиросы, медленно клубясь и вспыхивая в солнечных лучах, растекался по кабинету.

— И про твои успехи в школьном хоре, кстати, я тоже узнал. И даже с твоим художественным руководителем Ксенией Игоревной мои люди пообщались. Помнишь Ксению Игоревну?

— Конечно, Ваша Светлость!

— Она, знаешь ли, вопреки моим ожиданиям, тебя не стала «топить». Мол, о «белых» либо плохо, либо ещё хуже. Нет. Хорошо отзывалась. Помнит. Сказала, у тебя абсолютный музыкальный слух. Я думаю даже её в нашу команду взять. Но без тебя эта команда не сработает. А надо, надо, Слава, чтобы она сработала!

— Что делать?! Я всё сделаю! Я для вас!..

— Ты для себя делай. Обо мне не беспокойся.

— Что? Что надо?

— Прими моё предложение.

— Так я уже! Ваша Светлость, Егор Петрович! Я уже принял! Я любое ваше предложение приму! Вы… Вы только скажите!

— А ты послушай, я и скажу, — мягко перебил Славку свет Стахнов. — Я же не закончил ещё.

— Слушаю, Ваша Светлость!

Всё вокруг плыло. Качалась комната, качалась улыбка Егора Петровича, жизнь Славкина качалась как на огромных качелях. И теперь эти качели рвались всё выше и выше. Так высоко, что кружилась голова.

Папа, я лечу!

— Я могу сделать тебя «синим». Поселить у себя на усадьбе под присмотром, как, например, живёт сейчас хорошо тебе знакомый Аркаша. И доить помалу твой талант поэта и музыканта. Могу, но не хочу этого делать. Я не хочу делать тебя «синим».

И вот качели рванулись вниз. Славка почувствовал, как отхлынула кровь от лица, а к горлу подкатила мерзкая тошнота. Пальцы на руках стали холодными, влажными и чужими.

— Я предлагаю тебе… стать «светлым».

В голове застучали тяжёлые молоты; плющили все звуки, попавшие на наковальню истерзанного Славкиного сознания. Бум-бум. Что-то сказал человек, сидящий напротив него — тонкие губы шевелились под такими же тонкими усиками. Бум-бум. Молоты расплющили все сказанное, оставили после себя только протяжный незатихающий звон потрясения.

— Что?..

— «Светлым», — спокойно повторил Егор Петрович. — Ты сам будешь исполнять свои песни. Вместо Ермака. Понимаешь меня? Ты. Будешь. Вместо. Ермака.

Последние слова он отщёлкал как хлыстом — чётко, звонко, оглушительно.

— Такой шанс выпадает не на миллион и не на десять миллионов, а на все семьдесят четыре. Что скажешь?

— Я… Но… Я… Ведь…

А что ему было сказать?

Нечего. Он пытался, но мыслей в голове не осталось, только скользкие обрывки, как изодранные клочки газеты, брошенные в грязную лужу. Поэтому Славка лишь невнятно что-то мычал, хлопал глазами и нервно чесался.