Шрифт:
Закладка:
– Если ты планируешь заниматься со мной сексом, у меня два условия. Первое, – она достала из сумочки и протянула ему упаковку презервативов. – Второе, спать ты пойдешь домой, я люблю спать одна. Принимаешь мои условия?
Конечно, он их принял, и конечно, в этом процессе ему не хватило важного элемента – игры. Примерно такими же словами три не знакомые между собой, полностью ассимилированные иммигрантки из России объясняли Шуше, почему у них никогда больше не будет отношений с американскими мужчинами:
– У них нет ощущения драмы.
Русским в Америке не хватает драмы, а с точки зрения американцев и европейцев в русских ее слишком много. Когда Шуша спросил знакомого немецкого поэта, почему он расстался со своей русской женой, тот ответил:
– Все любят русские романы, я тоже их люблю, но жить в русском романе я не могу. Это бесконечная драма.
Тут Шуша наконец понял, чего ему не хватает, – русского романа. Татьяны Лариной. Наташи Ростовой. Настасьи Филипповны, роль которой периодически пыталась исполнять Рикки.
“Где мой дневник? – подумал он. – Я уже много лет ничего не записывал. Может, это и есть мой русский роман?”
Он начал рыться в коробках, все еще не разобранных после переезда. Через полчаса дневник нашелся. Сначала попадались записи снов. В основном о смерти. Правильно, русский роман всегда о смерти. Потом наткнулся на запись от 11 декабря 1978 года.
Пестиком, примерно таким, с каким бегал Митя Карамазов, но только с приклеенной надписью pestle, она растерла в мелкую пыль горсть снотворных таблеток, украденных из шкафа родителей. Растерла их в ступе, к которой была приклеена надпись mortar, – только сейчас стало понятно, как похоже это слово на mortal. Надписи и наклейки были на всех вещах и поверхностях ее квартиры. Примерно так же были исписаны и изрисованы стены ее детской комнаты. Ей как будто не хватало внешней поддержки, она экстериоризировала свою память и свои душевные движения, расставляя себе вехи и ориентиры, и когда ее не стало, оказалось, что этих вех и ориентиров так много, что она как бы продолжает присутствовать.
Она спешила распластать себя по стенам и вещам квартиры, предчувствуя, что времени у нее остается мало. На той странице марксовского издания Достоевского, где Митя Карамазов бегает с пестиком, детским почерком было написано: “Ты свинья, Шуша”. Это было двадцать лет назад. Она обиделась на меня за что-то и исписала простым карандашом абсолютно все поверхности в моей комнате словами “Ты свинья, Шуша”. Надпись эта была и на оконных рамах, и на стекле (пальцем), и на наличнике двери, чуть повыше дырки от гвоздя, которым я запирался, ко- гда ко мне приходила ее подруга, надпись была и на полу, и на книжных полках, и на случайно открытых книгах. Видимо, уже тогда она боролась с временем и памятью. Возможно, она боялась, что мы оба забудем об этой обиде, и спешила ее увековечить.
И вот теперь, давно уехав из той квартиры, сменив около десяти мест жительства, до сих пор, перебирая бумаги, листая книги, я время от времени натыкаюсь на эту надпись: “Ты свинья, Шуша”. Разумеется, и мое преступление, и ее обида давно забыты. Свинка – это животное, с которым она идентифицировала себя. Значит, вот уже двадцать лет она говорит мне: “Мы с тобой одной крови, ты и я”. Это было объяснение в любви, длящееся вечность.
На девятый день после ее смерти наступил мороз. Над городом висел розоватый туман. Из уличных канализационных решеток поднимались клубы серого пара. Дорические капители над входом в метро обрастали толстым слоем инея, превращаясь в коринфские. При вдохе нос покрывался изнутри льдинками, при выдохе льдинки таяли, из носа капало, но, не долетев до земли, капли снова превращались в льдинки. Такого мороза, как сообщала “Вечерняя Москва”, не было сто лет, хотя пятнадцать лет назад происходило что-то похожее. Тогда всю зиму мы с ней вставали рано, брали большой серый рюкзак, клали туда носки, тряпку, запасные шнурки, яблоки, бутылку сока и коньки и садились на 45-й или 7-й трамвай. Сорок пятый доходил до лыжной станции, а от нее до входа на каток было совсем близко. Если сорок пятого не было, годился и седьмой. Он останавливался неподалеку от пожарной каланчи 1884 года, напротив конечной (в то время) станции метро “Сокольники”, украшенной фризом скульптора Митковицера. Оттуда мы шли на каток и проводили там не меньше часа. У нее были фигурные коньки, у меня “канады”. За эту зиму мы выучили практически весь репертуар популярных советских песен. Она запоминала все слова, а я все мелодии, так что вместе мы были чем-то вроде каталога советских песен 1963 года. Если бы не разница в возрасте, нас можно было бы считать близнецами.
Был период, когда Шуша панически боялся смерти, но этот страх обычно принимал конкретную форму, и слово “смерть” в сознании не возникало. С четырех до пяти лет он боялся светящейся красной точки, она была видна ночью из окна маминой комнаты, где он обычно спал. Если опустить голову на подушку, красная точка пропадала, но он знал, что она где-то там, следит за ним, готовая сделать что-то ужасное. Родители работали в газете и приходили домой только к пяти утра. Его укладывала спать бабушка Рива. Подоткнув одеяло, она выходила из комнаты и плотно закрывала за собою дверь. Он кричал:
– Щелку!
Бабушка возвращалась.
– Зачем тебе щелка? Надо спать.
– Нет, – кричал он, – там красная точка!
– Какая точка? – не понимала бабушка.
– Красная, – он вскакивал и шлепал босыми ногами к окну, – вот там, смотри!
Бабушка подходила к окну.
– Я знаю, что это такое, – говорила она. – Там железная дорога, это сигнал для поездов. Это хорошая точка.
– Нет, – продолжал он. – Ты не знаешь! Это плохая точка.
– Давай я задерну штору, и ее не будет видно.
– Не задергивай! – вопил Шуша. – Так хуже. Она может подкрасться.
– Стыдно, – говорила бабушка, – большой мальчик, а боишься какой-то красной точки. Завтра мы пойдем с тобой к железной дороге, и ты увидишь, что это такое.
На следующий день они пошли по Гаврикову переулку к железнодорожному мосту. Было еще недостаточно темно, и красная точка не светилась. Бабушка подвела его к рельсам, там стояла железная коробка, на которой было три стеклянных “глаза”, но ни один не горел.
– Это совсем не то, – недовольно сказал Шуша.
Его пытаются обмануть, думал он. Взрослые все- гда врут, но он не поддастся.
Они постояли около железной коробки минут десять, три “глаза” так и не загорелись, и они пошли домой. Но как ни странно, бабушкин план сработал. То ли красная точка больше не загоралась, то ли он о ней забыл.
Через два года Шуша стал требовать от родителей, чтоб его отдали в суворовское училище. Идея, что армия связана с войной, а война – со смертью, ему в голову не приходила.
– Почему в суворовское? – спрашивали недоумевающие родители.
