— Этот молод. И этот не такой. А потом…

— Я знаю, что «потом». Потом, ты хочешь сказать, от учителя зависит. В медицине частных пансионатов нет. Такому — один учитель нужен. Или школа, где один к одному. Но я ему, твоему корифею будущему, горб выправлю, С завтрашнего утра и начнем. Передай ему — сейчас у них производственная практика. Пусть изволит к половине десятого утра явиться в клинику. Санитаром будет. У меня.

После некоторого молчания Коршак сказал:

— Дай мне слово. Дай мне слово, что с парнем все будет в порядке.

Дмитриев сидел с закрытыми глазами, облокотись о стол и поддерживая свою тяжелую голову маленькой и белой, как у ребенка, рукой.

— Чудак ты! Не только от моих «да» и «нет» зависит все это.

— И все же…

— Ты знаешь, сколько их в институте? Пять тысяч! И среди них человек сто истинно талантливых. Что же мне всех их и тащить за собой?

— Сто один теперь.

— Пусть сто один. Тащить?

— Тащить. Если все такие твои сто — тащить.

Воскобойников и Домбровский

Свет сильных фар УАЗа вырвал из тьмы сначала высокие ноги лиственниц, затем какие-то нагромождения — не то временные склады, не то недостроенные бараки, груды бочек из-под горючего и цемента, ящики запасных частей, одинокие, застывшие на обочинах и в кюветах дорожные машины. То возникал на несколько мгновений в поле зрения безжизненный «Магирус», и вновь накатывало за стеклом мощное тело уже другой машины — не то умершей, не то покинутой.

Растерянно смотрел на все это Коршак и молчал.

Начальник управления Воскобойников, не отрывая взгляда от дороги, сказал:

— Много лет строю. И всегда вначале есть потери — в технике, в материалах. В людях, если хотите. Условно, но и в людях тоже. Уходят. Может быть, естественно?

Кончился грейдер, и Воскобойников замолчал. Потом, когда он вывел машину на ровную щебенчатую дорогу, сказал снова:

— Не хватает второго эшелона. Знаете, наверное, как на фронте: нет второго эшелона — не закрепишь взятое. Похоже?

Машина остановилась, тихо шелестя двигателем.

— Здесь вы будете жить. Это лучшее из того, чем располагаем мы сейчас, «Астория» называется. Извольте убедиться.

В окнах было темно. Такой же, как и контора, откуда они ехали, щитовой дом с крыльцом посередине и с надписью над ним суриком — «Астория».

Начальник управления вышел из машины. Выбрался наружу и Коршак. И пока он доставал с заднего сиденья свой нелепый саквояж, да еще зацепился им за что-то, начальник управления уже достучался. Зажегся свет в продолговатых без переплетов окнах. Послышались голоса.

В общем, «Астория» оказалась вполне приличным жильем. С несколькими комнатами и даже гостиной, одной на всех. С креслами, с хорошим низким столом, по всему полу — зеленый линолеум. И Коршак улыбнулся, увидев среди этой современной обстановки бачок с питьевой водой на обыкновенной табуретке и кружку, прикованную к бачку цепочкой.

Воскобойников открыл комнатку налево, крошечную, словно каюта второго штурмана на сейнере — последний сейнеровый ранг, по которому положена отдельная каюта. Но здесь было светло от того, что за окном стоял с зажженными фарами «уазик». И все же начальник управления включил свет.

— Пришлось пойти на жертвы, — он усмехнулся. — Здесь в каждой комнате своя электростанция: аккумуляторы стоят. Завтра дадим промышленный ток — осталось поставить два столба.

Коршак вышел проводить его.

— Вы уж простите — столько беспокойства.

— Какое же беспокойство, — тихо и без выражения ответил Воскобойников. — По пути мне.

Они помолчали. Коршак не знал, что говорить. Душа теплела от благодарности, и он доверительно смотрел в лицо этого человека — сосредоточенное, без возраста лицо. Воскобойников был в коротенькой, затасканной куртке поверх свитера, с непокрытой коротко стриженной головой. И голова его сидела прочно на мощной, короткой (может быть от воротника свитера) шее. И еще он был в замызганных кирзовых сапогах. Стоял он на крыльце, точно набычившись, и все это делало его уже грузноватую фигуру по-молодому стремительной, готовой к движению.

— Курите? — спросил Воскобойников, доставая открытую пачку сигарет «БТ».

Они закурили. А разговор не получался. Слишком тоненькие пока нити связывали их. Встреча в конторе, две-три фразы, сказанные друг другу.

Начальник управления явно медлил, не уезжал, и медлил он спокойно и чуточку настороженно, словно хотел что-то сказать или спросить. Коршаку вдруг показалось, что где-то и когда-то в юности, может быть, в детстве они встречались.

— Ну, поздно уже. И вам отдохнуть с дороги, Давайте, смотрите, живите. Если трудности возникнут, найти меня просто. Вертолет, машину… Не знаю что.

И, уже попрощавшись, уже встав одной ногой на подножку, Воскобойников сказал:

— А знаете, хорошо, что вы приехали.

Когда Коршак проснулся, гремел день. И пыль над дорогой, по которой он сюда приехал с Воскобойниковым и которая уходила дальше, закрывала солнце.

Странно, но первое время все неожиданное с Коршаком случалось ночью. Ночью ехал с Воскобойниковым, ночью же появились Стас и Федор. Коршак и дверь им открыл. Маленький в гигантской мохнатой шапке — скорее из волка, потому что пахнуло на Коршака зверем от этой шапки, в каком-то немыслимом кожушке чуть ли не наружу мехом, с тяжелой сумкой на ремне, с плоским чемоданчиком портативной машинки «Колибри», хрипло спросил, ступая через порог:

— Вы Ной этого ковчега?

— Да, — ответил Коршак. — Я Ной.

— Семь тысяч километров за плечами, — произнес слабым голосом из темноты второй. — И спать, спать, спать.

Коршак шел по трассе, вдоль нее перли груженые «Магирусы», несмотря на осенний мороз и первый снег по обочинам, поднимая пыль. Шли они тесно, трудно было даже перейти дорогу. Но Коршак и не хотел переходить. Он просто шел в направлении общего движения, словно бы не в силах сопротивляться ему, а на самом деле властно увлекаемый этим движением.

Домой, в гостиницу «Астория», он попал только в сумерках. Оба журналиста, Стас и Федор, дружно трещали машинками. Пахло горячим кофе, хорошим табаком и тем особым запахом, который излучают благополучные люди — смесь тепла, бритвенного крема, меховой одежды…

— Здравствуйте, милейший Ной, — поздоровался Стас. Он сидел в гостиной за низеньким журнальным столиком в унтах, в наброшенной на плечи какой-то вязаной толстовке. А рукава белейшей нейлоновой сорочки были засучены, обнажая сильные и изящные в то же время руки. Все у них было таким удобным, нужным, ловким каким-то. Даже бритва — она лежала на подоконнике, — похожая не то на телефонную трубку, не то на китайский фонарик. Коршаку сделалось как-то не по себе. И он не