супруг, – тебе предстоит вращаться в иных жизненных сферах. Хотя, возможно, время от времени удастся проявлять симпатию к родственникам, все же активное общение станет нежелательным. Позволить его я не могу.

После столь строгого выговора я даже боялась просить отца и Фрица навестить меня, но печаль расставания перевесила благоразумие, и я все же осмелилась пригласить родственников приехать как можно скорее. Только ничего не вышло: поговорили о делах, о другой жизни, о том, что теперь я француженка, а напоследок отец благословил меня и сказал:

– Если, дочка, избави бог, почувствуешь себя несчастной, знай, что родной дом всегда для тебя открыт.

Мне захотелось закричать в ответ: «О, отец, тогда забери меня домой прямо сейчас!» – но в этот момент рядом возник супруг, взглянул презрительно, взял за руку и, плачущую, увел, заметив, что если прощание необходимо, то лучше, чтобы оно было коротким.

К шато в Вогезских горах мы добирались два дня: дороги оказались плохими, а маршрут сложным. В пути муж держался необыкновенно любезно, как будто пытался сгладить все более ощутимую пропасть между прошлой и будущей жизнью. Только теперь я начала в полной мере понимать, что такое брак, и, боюсь, оказалась не самой жизнерадостной спутницей в долгом утомительном путешествии. В конце концов ревность к отцу и брату до такой степени завладела душой месье де ла Туреля, что он стал открыто проявлять недовольство, и сердце мое едва не разорвалось от одиночества. В итоге в замок Ла-Рош мы прибыли далеко не в самом жизнерадостном настроении, и я подумала, что из-за несчастья он показался мне таким неприглядным. С одной стороны шато выглядело совсем новым зданием, поспешно возведенным с какой-то конкретной целью: вокруг не было ни деревьев, ни кустов, лишь валялись остатки использованных для строительства камней и прочего мусора, которые уже успели заселить сорняки и лишайники, но с другой стороны возвышались давшие месту название огромные скалы, к которым, словно естественное продолжение, прилепился старинный, построенный много веков назад замок.

Он не выглядел ни большим, ни великолепным, однако настолько поражал монументальностью и живописностью, что я пожелала жить в нем, а не в новых, наполовину обставленных апартаментах поспешно возведенного к моему приезду шато. Несовместимые внешне, обе части соединялись в единое целое посредством сложных переходов и неожиданных дверей, точное положение которых я так до конца и не поняла. Месье де ла Турель торжественно проводил меня в мои личные апартаменты и официально провозгласил их полноправной хозяйкой. Извинившись за некоторое неудобство, он без моей просьбы или жалобы пообещал, что в скором времени сделает обстановку по-настоящему роскошной. Однако когда во мраке осеннего вечера я увидела отражение собственной фигуры в зеркалах, показывавших лишь неясный фон и тусклое мерцание множества свечей, не способных охватить огромное пространство недостроенного зала, и обратилась к месье де ла Турелю с просьбой предоставить мне те покои, которые он занимал до свадьбы, муж заметно рассердился, хотя и притворился, что смеется, и настолько решительно отверг мысль о каких-то других комнатах, кроме этих, что я задрожала от страха перед населявшими мрачное зазеркалье фантастическими фигурами. В моем распоряжении оказались несколько комнат: менее унылый будуар, спальня с великолепной полированной мебелью, которую я вскоре превратила в гостиную, заперев все двери, ведущие в будуар, в зал и в переходы, кроме одной, чтобы месье де ла Турель мог прийти ко мне из собственных апартаментов в старинной части замка. Не сомневаюсь, что свободное использование спальни раздражало супруга, хотя он не давал себе труда выразить недовольство, но постоянно старался заманить меня в зал, который все меньше мне нравился из-за отделявшего его от остального здания длинного коридора, куда выходили все двери моих апартаментов. Этот коридор был закрыт тяжелыми дверями и толстыми портьерами, сквозь которые не доносилось ни единого звука из других помещений. И, конечно, слуги не могли услышать ни движения, ни шороха помимо самых громких и настойчивых призывов. Для девушки, выросшей, подобно мне, в доме, где каждый проводил дни на глазах у других членов семьи, не испытывая недостатка ни в дружеских словах, ни в молчаливом участии, столь полная изоляция оказалась очень тяжелым испытанием, тем более что месье де ла Турель – землевладелец, охотник, любитель верховой езды – много времени проводил вне дома, а порой отсутствовал по несколько дней подряд. Я не была высокомерной, чтобы не общаться со слугами. В глубоком одиночестве дружба с ними стала бы для меня во многих отношениях естественной, если бы они хоть чем-то напоминали наших добрых немецких слуг. Никто из прислуги мне не нравился, причем по разным причинам. Некоторые хоть и держались вежливо, но тем не менее проявляли отталкивающую фамильярность. Другие обращались со мной так, будто я вовсе не супруга хозяина, а какая-то содержанка. И все-таки вторые казались лучше первых.

Дворецкий принадлежал именно ко второму типу и внушал мне настоящий страх, потому что всегда лицо его выражало угрюмую подозрительность. В то же время месье де ла Турель отзывался о нем как о верном и знающем свое дело слуге. Действительно, иногда казалось, что в некотором отношении Лефевр управляет господином, что крайне меня удивляло. Дело в том, что в то время как супруг относился ко мне как к драгоценной игрушке, идолу, который следовало баловать, пестовать, ласкать и одаривать, скоро я поняла, насколько мало мне или кому-то другому удалось бы сломить ужасную, железную волю человека, при первом знакомстве представшего слишком ленивым, женственным и вялым, чтобы настоять на своем хотя бы в мелочах. Я научилась читать выражение красивого лица: замечать, как неистовая глубина чувства, причины которого я не знала, порой заставляла серые глаза гореть бледным огнем, губы – сжиматься, а нежные щеки бледнеть. Дома жизнь протекала настолько открыто, что не научила меня разгадывать тайны тех, кто обитал под одной крышей. Я понимала лишь то, что, как говорила мадам Рупрехт, сделала блестящую партию, потому что жила в шато в окружении множества слуг, видимо, призванных почитать меня в качестве госпожи. Понимала также и то, что месье де ла Турель по-своему меня обожал: гордился моей красотой, о чем часто мне говорил, но в то же время нередко вел себя подозрительно, ревниво и исполнял мои желания только в том случае, если они совпадали с его собственными намерениями. В это время я чувствовала, что если бы муж позволил, то я бы смогла его полюбить. Я с детства была стеснительной, и вскоре страх перед его недовольством, среди любовной идиллии налетавшим подобно грозе