немногим больше минуты: её открыли, к ручке прицепили чей-то поясной ремень, и Алёшкин, сидевший крайним, держал его в руке, не позволяя дверце открываться широко, и в то же время ногой, вставленной в щель, не давал ей захлопнуться. Такие перемены сразу улучшили состояние ехавших: в машину теперь поступал свежий воздух, пожилым людям стало легче дышать. Кроме того, в узкую щёлку двери близсидящим всё-таки можно было хоть что-нибудь видеть. И, наконец, стало понятно, что в случае какого-нибудь несчастья есть шанс покинуть машину.

Последнее, впрочем, было надеждой призрачной: за сутки ожидания переправы медсанбатовцы успели узнать, что если машина попадала в полынью, то никто из ехавших и в кабине, и в кузове не успевал и крикнуть. Машина погружалась мгновенно, а ледяная вода, видимо, так сковывала движения тонущих, что они камнем шли на дно. Во всяком случае, как говорили, ни одного человека, попавшего через полынью в воду Ладоги вместе с машиной, спасти не удалось.

Естественно, что из-за остановки машина комбата теперь оказаться в голове колонны уже не смогла, лишь сумела вклиниться в середину. Перова это не очень огорчало: он рассчитывал, что при выезде на берег колонна остановится, и они займут своё место впереди.

Кстати сказать, замыкала колонну тоже «санитарка», в которой ехали комиссар медсанбата Прохоров, Прокофьева, её медсестра и начсандив Емельянов. Он уже более или менее оправился от своей болезни и, хотя всё ещё испытывал большой страх ко всякому передвижению по льду, остаться в ленинградском госпитале не захотел, а решил следовать со своей дивизией.

Так, волею случая в голове колонны теперь оказалась вторая санитарная машина, в которой сидели операционные и перевязочные сёстры и фармацевты. В кабине ехал врач Дурков, его поместили сюда потому, что в последнее время, видимо, в связи с голодом и авитаминозом, у него появилось какое-то осложнение в месте старого перелома ноги. Мы, кажется, уже говорили, что ещё студентом при неудачном прыжке он получил открытый перелом правой голени, вследствие чего нога эта стала короче, голень была искривлена, и при ходьбе Дурков прихрамывал. По этой же причине он не мог носить сапоги, а чтобы как-то компенсировать неполноценность ноги, в правый ботинок подкладывал комок ваты или тряпок. Из-за длительных нагрузок и неблагоприятных условий, в которых он находился во время блокады, место перелома воспалилось, опухло и причиняло ему сильные страдания.

Когда колонна машин медсанбата достигла берега, регулировщики, следившие за переправой, видимо, получив сведения о приближающихся самолётах противника, остановиться не разрешили, а потребовали скорейшего отъезда от берега. Шофёр в машине Дуркова, Герасимов, молодой, горячий водитель (его машина была одной из лучших) отличался и лихачеством. К моменту окончания переправы посветлело, дорогу стало видно лучше, и Герасимов, прибавив газу, оторвался от колонны. Заметив это, он предложил Дуркову ехать ещё быстрее, чтобы попасть в Кобону, пока не собрались все, выбрать себе получше жильё и «пожрать как следует». Это предложение Дуркову показалось заманчивым, и их машина помчалась со всей возможной для неё быстротой.

Спустя полчаса они достигли крупного села (или посёлка) Кобона, подобрали подходящий дом, попросились на отдых. Ещё раньше предполагалось, что в этом селе медсанбат и тыловые подразделения проведут дневной отдых и дождутся указаний о месте дислокации своих подразделений. По рассказам Дуркова и Герасимова, они, опередив колонну батальона, по крайней мере на час, полагали, что сумеют за это время не только закусить, но и отдохнуть.

В этом селе, не затронутом войной, почти никто не был эвакуирован. Колхозники жили в своих домах, как и до войны. Через село вот уже более месяца ежедневно проезжало большое количество машин с беженцами, войсками. Большая часть их не останавливалась, следовала к железнодорожным станциям Войбокало или Жихарево, где их уже ждали составы, чтобы увезти вглубь страны. На этих станциях были организованы специальные питательные и медицинские пункты. Прибывшим немедленно оказывалась медпомощь и организовывалось рациональное питание. В Кобоне же останавливались лишь случайные машины.

Жители Кобоны, зная положение с питанием в Ленинграде, в большинстве бесплатно подкармливали своими домашними продуктами (главным образом овощами, а иногда и молоком) шофёров и случайно остановившихся беженцев. Но среди крестьян были и такие, которые старались на этом нажиться, а так как голодные люди при виде обильной еды совершенно теряли рассудок, и за булку хлеба отдавали костюм, пальто или сапоги, то этим спекулянтам доставались порядочные барыши.

Случилось так и с санбатовцами, приехавшими вместе с Дурковым, и с ним самим, и с шофёром Герасимовым. Воспользовавшись алчностью приютивших их хозяев, они принялись безудержно менять различные свои вещи на продукты, которые немедленно, с жадностью изголодавшихся людей, поедали. Напрасно некоторые медсёстры, например, Екатерина Васильевна Наумова, пытались унять аппетиты молодёжи, те их не слушали, тем более что им подал пример ехавший с ними врач.

Дурков имел большие запасы папирос, а в Кобоне, как, впрочем, и других местах, расположенных по эту, да и по ту сторону блокады, дело с табаком обстояло очень плохо. Табачные изделия ценились дорого. Во время нахождения в блокаде, когда выдавался ещё каждую десятидневку командирский паёк, в который входили папиросы, Дурков сделал запасы. Сам он не курил, а своим товарищам из пайка выделял очень мало, даже во время начавшегося табачного голода выпросить у него несколько папирос было делом трудным. Благодаря этому, у него и скопилось довольно значительное количество папирос. А здесь это оказалось вещью, ценимой на вес золота. Правда, он этого не знал, и потому за то, что ему с удовольствием отдали бы за одну пачку папирос, платил пятью. Так или иначе, его желание сбылось: за десять или пятнадцать пачек папирос ему нажарили на кусковом сале большую сковородку картошки с луком и дали ещё целую буханку хлеба. Пока он поедал это огромное количество еды (сковородка вмещала, вероятно, килограмма два картошки и около полкило сала), на дворе у этого дома открылся настоящий базар. Девушки-медсёстры распродали, вернее, разменяли, всё, или почти всё, своё гражданское имущество, оставленное для повседневной носки. Были поменяны на хлеб, картошку, молоко, лук, солёные огурцы, яйца — рубашки, кофточки, лифчики, туфли, чулки и другие вещи дамского туалета. Некоторые пустили в обмен даже полученное ими красноармейское бельё. Герасимов сумел на военные ботинки, неизвестно каким образом оказавшиеся у него, и на кое-какое личное барахло выменять даже бутылку водки с соответствующей закуской, и через полчаса после этого лежал в машине мертвецки пьяный.

Дурков, осилив свою картошку, свалился в беспамятстве. Многие медсёстры объелись до рвоты и лежали в разных углах отведённой им