ней. Наконец страшная усталость заставила ее приостановиться. Улица, в которой она находилась, была совершенно ей незнакома. Кривые, полувросшие в землю деревянные домики местами печально выглядывали среди заборов. Все спало; только шаги Полиньки, резко звучавшие по деревянным помосткам, нарушали тишину улицы. Страх все сильней овладевал Полинькой. Во всю жизнь не испытывала она столько разнородных ощущений, столько горести, негодования, отчаяния, ужаса, сколько пережила теперь в несколько часов, и нервы ее не выдержали. Собственная тень пугала ее, малейший звук вдали заставлял ее вздрагивать; слезы так и навертывались на глаза. «Что мне делать? что мне делать?» — спрашивала она себя с отчаянием. Вдруг вдали показалась черная точка. «Помогите, помогите!» — готова была крикнуть Полинька, затрепетав всем телом; но черная точка скоро получила очертание женщины, и Полинька успокоилась. Она была, высока и шла бодро, сухо кашляя, размахивая руками и бормоча: «Три с полтиной, два с четвертью…», и так была занята своими расчетами, что, поравнявшись с Полинькой, даже не заметила ее.

Лицо, изрытое рябинами, седые нависшие брови, седые волосы, торчавшие из-под чепчика с изорванными кружевами и старомодной измятой шляпки, высокий рост старухи и, наконец, огромный узел, который она держала под салопом, — все вместе произвело неприятное впечатление на Полиньку; однакож она решилась спросить:

— Как пройти в Струнников переулок?

— Господи! — воскликнула старуха, вздрогнув: верно, никак не, ожидала встретить кого-нибудь в такую пору.

— Как пройти в Струнников переулок? — повторила Полинька, побледнев.

— В Струнников? — сказала старуха, пристально оглядывая Полиньку, которая, дрожа, отвечала:

— Да!

— Как пройти?.. гм!

Старуха еще раз оглядела Полиньку и с усмешкой сказала:

— А вот, голубушка моя: иди все прямо, выйдешь на улицу с заборами — все иди, а как поравняешься с сереньким домиком, поверни налево.

— Нет, я не пойду, не пойду! — с ужасом воскликнула Полинька, догадываясь, мимо какого серого домика нужно будет ей проходить.

— Да что с тобой? что ты так дрожишь?

Полинька чувствовала, что руки и ноги у ней дрожали, а голова начала кружиться.

— Мне что-то дурно! — прошептала она и села на деревянные помостки, которые были тут высоко от земли.

— Да пойдем ко мне; ляг; там — отдохнешь — я, пожалуй, и провожу тебя! — ласково сказала старуха, нагнувшись к Полиньке.

Полинька протянула руки; старуха приподняла ее, и они пошли.

Подойдя к окну ветхого домика, окна которого (числом три) казались вросшими в землю, а до крыши можно было достать рукой, старуха постучала в крайнее окно и, обращаясь к Полиньке, сказала:

— Вот мы и дома!

— Что, небось испугала детей! Чай, думали: трубочист пришел! — маня за собой Полиньку, говорила старуха человеку, стоявшему за калиткой и страшно кашлявшему.

— Ja[10] — отвечал немец, дрожа от холоду (он был очень легко одет). Они вошли в сени. Ощупав дверь, старуха достала из кармана ключ и отперла ее.

Полинька вошла в комнату, низенькую и мрачную; навес крыши не допускал, много свету в маленькие окна, которые внутри комнаты были ближе к потолку, чем к полу. Бедно было в комнате, освещенной лампадкой; лоскутки наполняли ее; старые платья грудами лежали во всех углах; иные висели по стенам. Шляпы мужские и женские, остовы зонтиков, старые башмаки — словом, все, что требовалось для туалета дамского и мужского, можно было выбрать здесь, и все в самом негодном виде.

— Ну, красавица моя, гостья дорогая, — говорила старуха, засветив свечу и поставив ее на стол, — ляг, отдохни, полежи… хочешь, я тебе кофею сварю? согрейся.

В голосе старухи было столько радушия, что Полинька без отговорки сняла салоп и шляпку. Увидав ее без шляпки, старуха вскрикнула и, взяв со стола свечу, поднесла к лицу Полиньки.

— Что вам? — невольно спросила Полинька.

— Так, так; не бойся; так… ишь ты, какие волосы славные! чудо! Вот тоже хорошие, да что! дрянь перед твоими!

И старуха вытащила длинную-длинную косу из своего узла.

— А какие длинные! — заметила Полинька.

— Ну зато нет глянцу такого! У меня, видишь, жилица бедная такая: так вот она обрезала косу и дала продать.

Старуха, спрятав косу своей жилицы, взяла Полинькин бурнус и стала рассматривать и вертеть его.

— Еще новый, совсем новый, — говорила она с сожалением. — А как сносишь, принеси мне; да еще чего старого нет ли? я тебе променяю на что угодно… на ситец… ну, на что пожелаешь.

И старуха подсела к Полиньке и стала с жадностию ощупывать ее платье.

Полинька так была утомлена, что глаза ее невольно смыкались, и она чувствовала, как понемногу теряет сознание и последние силы; все члены ее будто замерли. Сидя подле нее, старуха что-то ворчала; но Полинька ничего не понимала и скоро заснула. Детский плач разбудил ее; но она была так слаба, что едва могла открыть глаза… Старуха сидела посреди комнаты на полу, окруженная лохмотьями; на ее безобразном носу торчали очки в медной оправе, опутанной нитками она порола небольшим ножичком старый сюртук.

— Ничего, спи, — сказала она, заметив, что Полинька приподнялась, — это жилицыны дети плачут.

Послышался детский кашель.

— Ишь ты, цростудили его. Вот зачем таскали на дачу! Да и то правда, — прибавила старуха, усмехнувшись, — с кем же его было оставить?.. Ну, не хочешь ли кофею?

— Нет-с, благодарю!

За стеною послышались удары в бубен, и пискливый детский голос затянул в нос немецкую песню.

— Это что?! — спросила Полинька.

Старуха усмехнулась и стала тихонько, сиплым голосом, подтягивать.

— А дочь шарманщика учится, — сказала она.

Девочка кричала во всю глотку, ребенок плакал, мужчина кашлял, женский голос бранился по-немецки.

— Вот так веселье: кто плачет, кто поет… Чего хочешь, того просишь! — заметила старуха.

— Кто тут живет?

— Шарманщик с женой да с двумя детьми. Немчура бедный, прежде держал токарный магазин, да проторговался, а в подмастерья не годился: глаза плохи! вот и мыкают горе. Жаль их! иной раз ходят-ходят, чай весь Петербург обойдут: меньше гроша принесут домой! Кажись, думают люди, что коли с музыкой человек ходит, так ему весело и есть не хочется! а не все равно — такой же нищий: подайте Христа ради, вот и все. Постой, я спрошу, что они собрали вчера? на дачу ходили!

И старуха, смеясь и подмигивая, встала, подошла к стене и, постучав, закричала;

— Мадам, а мадам!

Гам продолжался; ответа не было.

— Эй, гер, гер![11] — гаркнула старуха во все горло.

И то напрасно. Наконец она потеряла терпенье и начала стучать в стену. Все смолкло; только один кашель продолжался.

— Мадам, что достали вчера? а?

— Два двугривенных! — крикливо ломаным языком отвечал женский голос.

— Ха, ха, ха!