Пока возился, подсчитал количество лошадей и понял, что их стало намного меньше. Куда подевались? Надо было Петро спросить.

Но потом ветер поменял направление, и до меня докатился тошнотворный запах. Я прошёл метров триста и всё понял: там лежали вповалку несколько животных, а рядом виднелось несколько воронок от авиабомб. Вот, значит, о чем напарник не успел мне рассказать. Пока я был без сознания, немцы налетели. Вернувшись к табуну, пересчитал оставшихся. Теперь их шесть, а седьмое животное у Балабанова. Как оно там выживает, непонятно? Ад же кромешный.

Выходит, прав был капитан. В одиночку со всем справлюсь, к тому же и орудие теперь только одно. Я уселся на шинель. Стало тоскливо. Захотелось оказаться в лагере поисковиков и вернуться к работе, а не быть тут, в полном неведении. Вздохнул, почистил винтовку. Проверил боеприпасы. Петро оставил мне несколько гранат. «В случае чего смогу отбиться», – подумал я, но махнул рукой. Какое там! Геройствовать больше не стану. Мне до сих пор слишком везло, а в какой-то момент удача и отвернуться может. Интересно, а что случится со мной там, в настоящем, если я тут погибну? Наверное, поутру найдут бойцы моё холодное тело, и вскрытие покажет, что Константин помер во сне от остановки сердца. Удивятся: ведь такой молодой, а потом… Родителей жалко.

Я посмотрел на небо. Оно начало светлеть. Значит, скоро рассвет, и немцы снова попрут в атаку.

Глава 77

Зенитчицы одними из первых вступили в схватку. Их орудия непрерывно били по масштабной карусели, которую защищали от советских истребителей и ПВО «асы Геринга». Только силы были явно не равны: самолетов с красными звездами на крыльях и фюзеляже летало слишком мало, а потом их и оттеснили за Волгу. Лишь изредка теперь в сталинградском небе вспыхивали яростные схватки наших самолетов с немецкими, а ко второй половине дня фашисты полностью захватили господство, и больше никто не мог помешать им творить чёрные дела.

Пока санрота, в которой служила Лёля, пыталась уцелеть во время яростной бомбардировки, основная часть зенитного полка из сил выбивалась, чтобы хоть как-то ослабить налет фашистов. Пушки били без перерыва, громыхая и лишая слуха девушек из орудийной обслуги. Чтобы расслышать друг друга, им приходилось кричать, надрывая голосовые связки. Так, что через час уже почти никто не мог говорить: изъяснялись жестами.

Хотя и говорить-то было, по большому счету, уже нечего: каждая знала свое место, и в эти часы каждый орудийный расчет превратился в единый слаженный механизм, в котором все знали, что нужно делать. И не было таких, кто бы удрал и спрятался в какую-нибудь щель. А было из-за чего.

В какой-то момент на расположение зенитного полка немцы бросили несколько эскадрилий своих истребителей. Решили, что этого будет достаточно: бомбардировщики нужны в городе, который уже полыхал от края до края. И это была ошибка немецких тактиков: зенитчицы встретили «Мессеры» яростным огнем.

Фашистские самолеты с трудом прорывались через плотный огонь: небо над полком оказалось буквально нашпиговано свинцом так, что спустя несколько попыток немцам удалось лишь ранить нескольких девушек – сброшенная бомба рванула неподалеку от одного из орудий, зенитчиц посекло осколками.

Двух сразу отправили в санроту, еще трое остались в строю после перевязки. Умолкнувшее было орудие снова стало громыхать, выплевывая в небо снаряд за снарядом. Вокруг батарей уже громоздились целые кучи стреляных гильз, воняло сгоревшим порохом, сгоревшей краской и перегретым машинным маслом.

Лёля хоть и была санинструктором и служила в санроте, но что она видела за эти несколько недель? Порезы да царапины. Несколько раз гипс помогала накладывать и раны зашивать. Капельницы ставила, уколы делала. Меняла повязки. Но разве это можно было назвать серьезной медициной? Так, забавы. Был ещё тот случай с раненым пехотным майором, но это исключение, – так прежде казалось.

Об этом Лёле сказала Антонина однажды: «Ты, девочка, – заметила она, грустно глядя куда-то вдаль, – не видела еще настоящей крови». «А как же те раны, которые я перевязывала?», – удивилась девушка. «По сравнению с тем, что нам предстоит, поверь, – это все мелкие царапины», – заключила женщина, и в ее голосе Лёля услышала такую печаль, что ей даже стало не по себе.

Трагичные предсказания Антонины сбылись, когда в расположение санроты поступили первые раненые зенитчицы. Потом принесли еще несколько человек из стоявшего неподалеку от их расположения полка добровольцев: на их окопы упало несколько немецких бомб.

Последние фашистские самолеты еще гудели в черном небе над Сталинградом, которое закрыло солнце густой непроницаемой пеленой, а врачам и санинструкторам уже пришлось увидеть – большинству впервые в жизни – жуткие последствия бомбардировки.

Лёля увидела, как срочно в операционную палатку понесли девушку-зенитчицу. Ее рука бессильно свешивалась с носилок, а голова покачивалась при каждом шаге несших ее бойцов. На гимнастерке расплывалась большие бурые пятна, и лицо было мертвенно бледным.

«Господи, как страшно-то», – подумала Лёля, глядя на несчастную девушку, которую спешно унесли в операционную. У выхода осталась другая, которая ее сопровождала. Она стояла, бессильно опустив руки. Лицо зенитчицы было грязным, с белыми дорожками слез – плакала, пока несли подругу.

Лёля подошла к ней, осторожно взяла за рукав и спросила:

– Как же это с ней так, а?

Боец подняла голову. Влажные следы на ее запыленном сером лице уже постепенно высыхали. Она прошептала обветренными потрескавшимися губами:

– Это Лида, подруга моя. Вместе доброволками пошли. Вот, – зенитчица кивнула в сторону палатки, – последыш фашистский, гад. Мы уже и стрелять прекратили: думали, что все, бой окончен. А он вдруг как вынырнет из-за дыма, и на нас. Пока наводили – дал очередь наугад и снова спрятался за облаками, трус проклятый. Когда головы опустили, смотрим – Лида лежит на земле, вся в крови. Две пули в нее…

Не выдержав, девушка закрыла лицо руками и безмолвно зарыдала. Только тело её тряслось, будто в лихорадке. Лёля подошла к ней, обняла и прижала голову к своему плечу:

– Держись. Мы им отомстим. Обязательно. Каждого к стенке поставим.

Потом Лёля отстегнула от пояса фляжку, протянула зенитчице:

– На, попей водички. Все полегче будет.

Выплакавшись, девушка протянула руки и взяла фляжку. Лёля обратила внимание на ее пальцы. Они не были похожи на женские: грубые, с заскорузлой грязной кожей и черными ногтями, в пятнах крови. «Бедолага, как же ей там досталось», – жалостливо подумала санинструктор. Потом посмотрела на свои руки. Ничем не лучше. С каждым днем всё,