Шрифт:
Закладка:
В старенькой шубенке нараспашку, с голой грудью, в треухе из собачины, сдвинутом на затылок, он шагал быстро, от зависти вертя головой. Но вдруг, круто обернувшись, спросил:
— А материться умеешь? Хошь, научу?
Поднявшись из огромного лога, в котором пряталось от ветров село, я увидел в стороне от дороги большую кучу черных головешек, слегка припорошенных снегом, а около нее какие-то ямы и бугры.
— Тут, на ветрянке, наши наблюдатели сидели, а в окопах — пулеметчики, — остановившись, разъяснил мне Илюшка. — Вот пришел сюда Окунев с егерями, захватил всех в плен, загнал в мельницу да и поджег! Мой дядя, отцов брательник, тут заживо сгорел!
На гребне высокой гривы, откуда виднелись все ближние, потемневшие к зиме боры, было ветрено. Отсюда уже недалеко было до поскотины, где как раз и находилась передовая линия обороны наших войск. Там двигались туда-сюда одинокие фигуры, стояли толпами партизаны, греясь у костров, скакали верховые…
Пока Илюшка рассказывал мне, как сельские мальчишки собирали после боев, особенно по белогвардейским окопам, стреляные гильзы, чтобы передать их в оружейные мастерские, как им за это однажды сам главком Мамонтов выдавал в награду красные банты, позади послышались шаги небольшой толпы. Я обернулся и обомлел: по дороге в одних брюках галифе и стареньких мужицких броднях, подвязанных ниже колен, в грязной казенной рубахе, с непокрытой взлохмаченной головой и пустыми, ничего не видящими перед собой глазами шагал тот усатый офицер, какого увели из Почкалки. Офицер шел быстро, не глядя по сторонам, его небритые скулы были стиснуты, а руки заложены назад, — когда он прошел мимо, я увидел, что они были связаны в запястье бечевкой. За пленным шли двое партизан с винтовками и двое с лопатами.
Хотя я уже знал, что офицера собираются расстрелять, и без всяких колебаний желал его смерти, мне сделалось нехорошо, муторно, и я немедленно предложил Илюшке:
— Пойдем назад.
— Погоди, сейчас его в расход пустят, — ответил Илюшка. — Он три дня орал в анбаре. Всех пужал, всем грозил, а вот теперь молчит.
Партизаны подвели офицера к буграм и ямам. Я отвернулся — все во мне напряглось от неприятного ожидания. Вскоре прозвучал один-единственный выстрел, и я невольно вспомнил, как Мамонтов передавал адъютанту патрон, сделанный моим дедом…
— Уже закапывают, — сообщил Илюшка.
— Пойдем же!..
— А на позиции?
— Оттуда прогонят.
— Со мной не прогонят! — сказал Илюшка с такой уверенностью, словно был по меньшей мере помощником главкома.
Пока мы препирались, партизаны, забросав расстрелянного комьями мерзлой земли, направились обратно. Илюшка дождался партизан и, не уступая им дороги, попросил:
— Дайте докурить, товарищи солдаты!
— Рано ты, однако, — попрекнул его один из партизан.
— Я уже давно курю. И в нос пускаю.
— Отец-то не ругает?
— Он сам меня и научил.
— Заботливый, стало быть.
Получив окурок, Илюшка тут же похвастался своими успехами в курении. Солдаты от удивления покачали головами. После этого и мне протянули окурок, но Илюшка, перехватывая его, сказал:
— У него и отец не курит.
— Кержак, что ли?
— В нутре, знать, какая-то хвороба.
Партизаны собрались идти дальше, но Илюшка вновь задержал их вопросом:
— Беляк-то молился перед смертью?
— Лаялся, как собака.
— Ишшо лаялся, зар-р-раза! — Тут Илюшка вдруг завернул такую сложную черную брань, что партизан даже отшатнуло. — Знамо, помирать неохота! Но все одно им смерти не миновать! А чо, не слыхали, когда беляки-то придут из Мельникова?
— Ждешь? — пошутил один из партизан.
— Знамо, жду, — отклоняя всякие шуточки, серьезно ответил Илюшка. — Тут тода опять же бой выйдет. А как отобьют беляков, я пойду гильзы собирать. Я их, может, больше тыщи насобирал в те разы. Мне сам главком красный бант дал, да только сестренки оторвали его с лопотины и затеряли.
После всего того, что я узнал об Илюшке, мне поневоле пришлось стать более сговорчивым — нечего и говорить, его жизненный опыт заслуживал самого серьезного уважения. Мы направились к поскотине. Навстречу нам двигался обоз из десятка телег, сильно гремевших колесами по земле. На телегах, теснясь, сидели женщины и дети. Сходя на обочину, Илюшка сразу же определил:
— Беженцы.
Когда с нами поравнялась первая телега, он крикнул старику вознице:
— Вы из Мельникова, чо ли? А пошто бежите?
— Побежишь, — скучно ответил старик. — Утресь беляки к нам пришли.
— Надо домой, — забеспокоился теперь Илюшка. — Там мамка одна. Может, здесь скоро бой будет. Вон, видишь, забегали что-то на позициях, гляди, гляди! — Он даже слегка нахмурил брови. — Если наши не удержатся, и нам бежать надо. А то всех перебьют. У нас уже многих побили, даже двух мальчишек. Если чо, дак в Солоновку побежим. Давай вместе, а?
Возвратись в село, мы оказались — скорее всего не случайно, а опять-таки по Илюшкиной задумке — у знакомого мне дома, где находился командный пункт главкома. Перед домом толпилось много партизан, всюду шныряли деревенские мальчишки. У коновязи стояло несколько коней под седлами, а у крыльца все продолжали спешиваться верховые. Передавая поводья коноводам, они быстро бежали в дом.
— Командиры, — шепнул мне Илюшка. — Съезжаются зачем-то…
Разговаривая со мною, Илюшка все время так и стриг черными глазами по сторонам, боясь пропустить что-либо заслуживающее внимания. Увидев, что у самого крыльца вновь остановилось несколько верховых, среди которых один возвышался на коне особенно высоко, он даже всплеснул руками:
— Гляди, да это же Громов!
Едва командир корпуса в сопровождении двух или трех товарищей скрылся в сенях дома, а коноводы отвели в сторону коней, у крыльца осадили скакунов еще два всадника.
— Орленко! — закричал Илюшка. — Командир Славгородского!
Илюшка знал многих партизанских командиров в лицо. Все они десятки раз бывали в Малышевом Логу, многие здесь воевали, выступали на солдатских митингах и крестьянских сходках, на похоронах погибших в боях, и как же их не знать было вездесущему парнишке, который день-деньской вертелся среди партизан, среди народа? Всех командиров он встречал восторженно, хотя иногда по необъяснимой причине свой восторг и выражал весьма странно, пользуясь для этого мужской бранью. Но когда у крыльца сдержал своего разгоряченного неблизкой дорогой коня молодой всадник богатырского вида в распахнутом полушубке и черной папахе, Илюшка, не утерпев, с визгом сорвался с места:
— Колядо! Колядо!
И верно, это был Федор Колядо; на его груди виднелась яркая алая лента, с какой я видел его недавно в Гуселетове. Он прискакал из Долгова. Встречать Колядо бросились все ребята. Самый молодой командир полка был любимцем Мамонтова, всей повстанческой армии и особенно мальчишеских орав тех сел, где ему пришлось бывать
