двери в свой кабинет и, не закрывая их, бросил на стол свою плетку, белую, длинноволосую папаху с красной лентой, а потом давай срывать с себя все оружие… И только тут он вспомнил, что, вбежав в штаб, кого-то заметил краешком глаза. Не успев затянуть себя в портупею, он показался в дверях кабинета в неподпоясанной гимнастерке, как в домашней рубахе. Не успел он и причесать припотевшие под папахой, измятые, как после бани, светлые волосы, что в сочетании с неподпоясанной гимнастеркой придавало ему совсем неподобающий его положению простецкий вид. Увидев отца, он заговорил другим тоном:

— Это ты? Извиняй, брат, и здравствуй.

— Что случилось? — спросил отец.

Остывая, Мамонтов не торопясь вышел из дверей, сел на табурет перед печной дверцей и, подкладывая в печь сосновые, только что наколотые дрова, ответил мрачновато:

— Такое, что и говорить неохота. — Он еще помедлил, боясь растравить себя рассказом о случившемся. — Тут у нас, брат, начались хреновые дела. Срам! Стыд! Позор! Сам, поганец, с пеной у рта доказывал, что всех нарушителей дисциплины надо согнуть в бараний рог! Даже плеткой людей порол! Головы проламывал! За что? За выпивку! А сам вон как напаскудил! Да я бы с него, сукиного сына, сейчас всю шкуру содрал!

— Не содрал бы, — усмехнулся отец.

— Ну в трибунал бы сдал подлеца!

— Ты об Архипове?

— А то о ком же? Сколько правильных речей наговорил! Сколько ратовал за порядок! А сам вон какую анархию развел! А мы — армия! Красная Армия! Мы не можем без строгой дисциплины.

— Да что случилось-то? — повторил отец негромко.

— Полк увел! На Алей! — Ему так и не удалось рассказать о случившемся спокойно. — Да в какой момент! Беляки вот-вот ударят!

Он был совсем белокурым, со светлыми, не то серыми, не то голубыми глазами; они сильно молодили его, отчего он, должно быть, и начал отращивать усы.

— Ты там не разузнал когда? — спросил он отца.

— Разузнал, — заулыбался отец. — Мужиков назначают в подводы на завтра. Велят брать побольше овса.

— Та-ак… — Мамонтов задумался и начал пощипывать усы. — Значит, послезавтра наверняка будут в Мельникове. Та-ак… — Он неожиданно поднялся с табурета, сходил в кабинет и надел портупею с наганом в кобуре. Стоя в дверях, затягивая ремень, еще раз повторил с раздумьем: — Так, значит, послезавтра в Мельникове… — Мысль о скорой встрече с белогвардейцами безотчетно заставила его подтянуться, вызвала желание почувствовать в себе ту собранность, с какой он обычно отправлялся в бой. — Овса, говоришь, велят брать побольше? Стало быть, мечтают о Солоновке. Ну поглядим, поглядим…

— Ужин готов, товарищ главком, — улучив момент, доложил адъютант. — Хозяйка прибегала, звала.

— Обождет.

— А я думал, ты на меня, Ефим Мефодьевич, осерчал, — заговорил отец, когда главком опять вышел в прихожую.

— А на тебя-то за что?

— Ну, может, не того беляка добыли…

— Что ты, он мне здорово приглянулся! — оживился Мамонтов и, подойдя к отцу, пальцем постучал в его грудь, словно стараясь этим жестом подтвердить свою дружескую приязнь к нему и полное удовлетворение его действиями в разведке. — Но где ты, скажи-ка, такого гада добыл? Ну и гад! Пулю на него жалко, а все-таки придется истратить. Офицеришки, когда попадаются в плен, всегда нюни распускают: знают, что им не будет пощады. А этот как зверюга. Злоба в нем так и кипит. Даже на меня рычал! И даже обещал сквитаться за свою жизнь, пусть и на том свете. Идейный. Убежден, что правда на их стороне. Уверен, что с нами скоро будет покончено. А вот вгорячах все же проговорился: дескать, в полках много большевистской заразы…

— Но язык-то развязал? — не утерпел отец.

— Помогли развязать! — Мамонтов засмеялся заразительно, от всей души. — И у него оказался во какой язычище! Забыл и о присяге. А тут еще явились два солдата-перебежчика. Все подтвердили. Там у них действительно вовсю действуют большевистские агитаторы. Идет разложение, это точно. Ну а сегодня вернулись разведчики из Новичихи, из Токарева. Так что у меня сейчас достаточно всяких сведений о противнике. Но вот когда он собирается выступать, никто не мог сказать точно. Слушай, что он медлит, а? Дает время нашим полкам собраться? Зачем? Или ждет, когда их вторая группа, которая двинулась с Рубцовки, выйдет к Волчихе, чтобы ударить на Солоновку с двух сторон?

Главком опять начал пощипывать усы, и можно было ожидать, что он после некоторого раздумья наконец-то окончательно решит, в чем заключается хитрость белогвардейского командования, начавшего самую большую операцию против его армии, и сделает какие-то выводы. Но он, вскинув светлые глаза на отца, вдруг спросил:

— Как с семьей-то?

— Забрал сына, — ответил отец. — Миша, где ты? Иди сюда.

— Большой, — оглядев меня, певуче заключил Мамонтов. — Не ровесник ли моему старшему-то, Степке?

— Нет, твой на годок постарше.

— А Костя, значит, помоложе, — без особой нужды заключил Мамонтов. — Он родился в десятом, без меня, когда я уже был на действительной. Идут годы-то, а?

— Летят!

— Да, десятый год не расстаюсь с шинелью. Надоела! Сменял бы на любой зипунишко!

Внизу, на первом этаже, зашумели мужские голоса. Адъютант метнулся за дверь, а возвратясь, доложил с порога:

— Из Солоновки, товарищ главком!

— Зови.

— Привезли патроны.

— Давай сюда и патроны, а то их там растащат.

Два молодых солдата-курьера, в крестьянских полушубках и пимах, внесли деревянный ящик и мешок, до половины наполненный чем-то тяжелым.

— И в мешке патроны? — спросил Мамонтов. — Тащите сюда. Ставьте здесь. Осторожно.

Он сам развязал мешок и, загребя в нем рукой, вытащил горсть патронов для трехлинейной винтовки. Осмотрев их на свету, приблизясь к лампе, заговорил с восторженной певучестью:

— Да вы поглядите, братцы, какие самоделки, а? Вот молодцы! Залюбуешься, как делают! — Он потрогал пули, проверяя, прочно ли они сидят в гильзах. — Мастера-а! Это из Кабаньего. Твоего отца, Семен, выделка! Гляди!

Я так и навострил уши, услышав про деда, живущего в Кабаньем. О нем сегодня не однажды заговаривал со мной отец. Оказывается, дед, всегда занимавшийся малярной работой, имел краскотерку и, когда узнал, как мучаются молодые мастера, готовя самодельный порох, явился с нею в кузницу, где была создана партизанская оружейная мастерская. «Машинку вам не доверю, дорогая штука, — сказал он мастерам. — Сам робить буду». И начал растирать своей краскотеркой селитру и уголь для изготовления самодельного пороха. Дело в мастерской быстро пошло на лад. Молодые мастера с помощью деда готовили не только тысячи винтовочных патронов, используя стреляные гильзы, которые доставляли им с полей боев, но и самодельные бомбы. Отец хотел отправить меня к деду в Кабанье, считая, что там, близ Солоновки, я буду