же в том, что после разгрома врага в Видлице не только Тулокса, но и весь район оставался без снабжения, и белым волей-неволей пришлось бы убираться восвояси.

Но штаб Седьмой армии не разрешал эту операцию.

Мало того, штаб прислал на Ладогу своего представителя, грузного, страдающего одышкой бывшего царского офицера. Он должен был проследить за выполнением приказа. Фамилия у представителя двойная: Плющин-Плющевский. Но бойцы за большой живот и набрякший нос прозвали его Прыщом.

Прыщ в лесной бухте сам распоряжался посадкой на корабли. Но он не выносил вида воды, его выворачивало наизнанку при малейшей качке. Он остался в бухте, еще раз пригрозив беспощадной карой за уклонение от утвержденного плана операции.

— Ну вот, дорогой мой, — командир, решительный и как будто помолодевший в эту минуту, выпрямился, — Прыщ, понимаешь, на берегу. А на воде — мы хозяева. Будь что будет.

— На Видлицу? — спросил Чекалов, радуясь и страшась за этого отважного человека.

— На Видлицу!

Председатель Совета и командир вышли на палубу. Корабли плыли уже в виду восточного берега. Оттуда ветром доносило лай собак.

Николай давно не бывал в открытом озере. И сейчас, как память детства, радовал его и волновал этот катящийся перед глазами простор, крики птиц, упругий и чистый воздух. Понятие «родной край» начиналось для Чекалова с Ладоги. Вместе с первыми словами матери он услышал и гул волн, бьющихся о берег. Ладога, Ладога!..

Непереносимо было сознавать, что враг ходит по той же земле и дышит тем же воздухом. Ну, да недолго ему тут властвовать.

Вместе с дедом Евсеем и рыбаками Чекалова позвали в штурманскую рубку. Рыбаки отодвинули разостланные на столе карты и лоции. Тыча пальцами в наплывающий берег, они рассказывали о течениях, об отмелях, о глубинах и подводных камнях. Моряков особенно заинтересовали сведения деда Евсея о донных омутах и обрывах.

— Я тут всех раков передавил своей лодкой, — говорил рыбак, — сколько раз здесь сеть закидывал… Держите на ту вон скалу. Как раз на глыбь выйдем.

Пожалуй, можно было рискнуть на близкий подход к берегу.

На судах уже гремели, заливались колокола боевой тревоги. С талей спускались шлюпки. Бойцы, стуча затворами, досылали патроны в стволы винтовок. Все делалось быстро, без суеты, без лишних слов.

Видлица — среди негустого бора серенькое село, с каменными домами у пристани, овинами и мельницей-ветрянкой на взгорье. В окнах домов огоньки.

Корабли, чуть сбавив ход, развернулись бортами, дулами нащупали береговые укрепления. В сумрачное небо пошла ракета. Началась высадка.

Белофинны открыли огонь. Под пулями закипела вода. Снарядом срубило трубу и мачту на эсминце.

Но поздно. Поздно. Атаку уже не отвратить. Заревела корабельная артиллерия. Бойцы в нетерпении с лодок прыгали в воду и, высоко поднимая винтовки, бежали к пристани. Вот они уже вломились в улицы.

— Ура-а! Ура-а! — тягуче неслось над откосами.

— Даешь Видлицу! — кричали красноармейцы.

— Даешь! — и гранатами разносили в прах блиндажи на перекрестках.

Загорелись на краю села артиллерийские склады. Пламя осветило озеро.

Егери Эльвенгрена бежали к финской границе. Не успевшие бежать — сдавались в плен. Всадник на обезумевшем коне, с боками, до крови рассеченными шпорами, мчался через пожню к лесу. Всадник был в разорванной нижней рубахе, в подштанниках. За ним гнались с хохотом и улюлюканьем.

В доме, где еще несколько часов назад жил финский ротмистр, расположился штаб коммунистического полка. Здесь допрашивали пленных.

Нельзя было дать врагу снова собраться с силами. Командир полка повел бойцов в атаку на Тулоксу. Атаку отбили. Каждая хата в деревне была укреплена. На околице торчали пулеметы. На берегу громоздились орудийные редуты.

На второй и третий нажим белые отвечали уже не так рьяно. Снаряды и патроны были у них на исходе. Надежд на подвоз — никаких.

Взвился красный флаг и над Тулоксой!..

Рыбаки возвращались в Шлиссельбург на небольшом пароходике. Военные корабли остались охранять освобожденный берег.

Вместе с Чекаловым ехал командир полка. Он спешил в Петроград — дать отчет об операции — и не сомневался, что его будет судить трибунал за нарушение приказа.

Командир печалился, ругался и все время смотрел в воду, точно хотел разглядеть там свою судьбу.

В Шлиссельбурге на почте его ждала срочная телеграмма. Чрезвычайный уполномоченный Совета Обороны Республики благодарил освободителей Видлицы.

— Значит, никакого трибунала, понимаешь, не будет! — выкрикнул командир, потрясая телеграммой…

Дома Елена Ивановна спросила сына:

— А что, Колюшка, небо ясное, а над озером, вдалеке, словно гроза прошла?

— Верно, — ответил Чекалов матери, — гремела гроза над Ладогой.

В заводском поселке Николай застал возвратившегося Иустина. Он загорел, оброс бородой, лицо стало серым от усталости. А глаза, как всегда, сверкали усмешкой.

Жук почти ничего не объяснил — какое задание выполнял, — было лишь ясно, что задание трудное и выполнено с честью. О шлиссельбургских событиях расспрашивал с жадностью.

Чекалов сообщил ему про Видлицу. Показал военную карту озера с начерченными стрелами, квадратами, овалами.

Иустин сказал другу:

— Ох, Микола, что ты за человечина? Ты ж поэт, тебе вирши складывать, детишек разуму учить. Так ты же еще и солдат, ей-богу, справный солдат… Ты вон какой сутулый, и грудь прогнулась, и волос носишь долгий, как дьячок какой-нибудь… А посмотришь — железом блеснешь…

Вместо ответа Чекалов толкнул Иустина плечом.

— Берись за дело, — сказал, сдвигая брови. — Сегодня, так и быть, отдыхай. Завтра за дело.

Среди советовских дел самые трудные — продовольственные.

Иустин и Николай хорошо разбирались в военной обстановке и понимали, что враг не разбит, а только отброшен от Петрограда. Короткую передышку надо было использовать для того, чтобы пополнить запасы. Но даже слово — «запасы» — сейчас звучало странно.

Надо накормить людей. Впереди бои. Нужно накопить силы.

Шлиссельбургский совет снова снаряжает продотряды. В уезде взят на учет каждый засеянный клочок земли. Повсюду, где можно, вскапывают огороды.

Лозунги тогда были короткие и простые: «Даешь картошку!» И ладожцы от зари до зари трудятся на грядах. Картошки должно быть как можно больше. Она — замена хлеба. «Даешь дрова!» И сотни людей, заткнув топоры за пояса, отправлялись в лес, валили деревья, везли их в Шлиссельбург. Дрова к зиме выдавали в первую очередь вдовам, многодетным и семьям, потерявшим кормильцев.

О Чекалове и Жуке на Ладоге говорили:

— Тяжелая судьба у комиссаров. Каждый хлопочет за себя, а они — за всех.

День за днем. Работа. Бессонные ночи. Об отдыхе думается, как о чем-то далеком, несбыточном.

Привычное чередование времени вдруг нарушилось происшествием, о котором долго потом говорили в Шлиссельбурге.

Как-то после полудня Иустин собрался в Щеглово, поглядеть поля. Можно