Ведь подумать только. Ярым пламенем разгорается пожарище войны. Четырнадцать держав прут на Русь. На севере генерал Миллер ведет белые полки. На востоке в решительный поход двинулся адмирал Колчак. На юге деникинцы горящими деревнями, как вехами, отмечают свой путь.

А Ленин говорит безвестному инженеру:

— Стройте!

Уж Ильич-то знает, он далеко видит. Видит победу и время, когда электричество понадобится городам, заводам, фабрикам.

У Чекалова при этой мысли силы удваивались. Сквозь любую ночь готов пройти ради завтрашнего солнца!

Хорошо было Николаю, не мог он сдержать свою радость, да и сдерживать ее не хотел. Когда жена спросила, отчего он такой веселый, рассказал ей о волховчанине.

На карьере в Морье началась ломка плиты.

────

Позже, ближе к весне, произошло еще одно волнующее событие.

В Петроград прибыли из Москвы делегаты Первого конгресса Коммунистического Интернационала. Николай вместе с Иустином ездили на встречу с ними.

Памятный это был день. Делегаты выступали на площади перед Зимним дворцом.

Площадь велика, и все-таки непонятно, как она вместила столько людей. Шумит, зажатая в полукружье зданий. Иустин показывает другу щербинки от пуль на красноватом граните Александровской колонны. На фасаде Зимнего еще не заделана отколотая штукатурка, местами обнажилась дранка.

Друзья переговариваются.

— Пусть, пусть заграничные товарищи взглянут, что за вьюга отбушевала на этой площади.

— Есть чем полюбоваться!

Все смотрят на безлюдный еще помост у ворот дворца. С Невы будто теплое дыхание доносит. Еще подо льдом она, но в голубой дымке, полна весенних предчувствий.

Людское море всколыхнулось. Коминтерновские делегаты поднялись по ступеням, машут шляпами, улыбаются. Говорят что-то непонятное.

— Переводчика! Переводчика! — требуют рабочие, солдаты, взявшиеся за руки в первом ряду. А переводчик тут же, изо всех сил кричит. Его не слышно.

Тогда тысячи людей стихают. Каждую фразу передают по рядам. Слова разносятся, как рокот. Их переиначивают, сохраняя только смысл.

— Француз говорит… Австриец… Серб…

— Во всем мире, говорит, пролетариат нашу руку держит. А рабочая рука что железо. Ну-ка, согни ее!

— Да здравствует революционная Германия! — проносится над площадью.

— Да здравствуют Советы в Венгрии!

Вот она, весна девятнадцатого года.

Как дороги Николаю эти люди на помосте и их братья, далеко-далеко отсюда. Не только Россия — половина материка в пламени революции.

Чекалов хотел бы быть рядом со всеми, кто борется. Вместе радоваться и горевать. Ему казалось, что он рядом с берлинскими рабочими и кильскими матросами, которые до самой голландской границы гонят кайзера Вильгельма. И вместе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург Николай падает под прикладами озверелого офицерья. Он вместе с металлистами Будапешта заседает во Всевенгерском совете рабочих и солдатских депутатов. И это в его грудь целятся буржуйские сынки на улицах Брюсселя и Вены…

Весна, весна девятнадцатого года! Разве забудешь ее, прекрасную и страшную, нежную и жестокую, любящую и убивающую, строгую, готовую к мукам и счастью.

Чекалов не заметил подошедшего к ним Лихтенштадта.

— Тебя издали заметить не трудно, — смеясь, говорит он Иустину, — башка над толпой торчит… Пойдемте-ка со мной. С замечательными людьми познакомлю.

Он подвел шлиссельбуржцев к самому помосту. В это время народ отхлынул в глубину площади, расчистив широкую дорогу у колонны.

Горнисты сыграли зоревой сигнал. Нарастая, прогремел цокот копыт, ладный гул шагов. На площадь вышли батальоны Красной Армии.

Командиры несли обнаженные на взмахе клинки. Вытянулись бойцовские ряды. Одеты по-разному. А строй держат. Чувствуется солдатская струнка!

Винтовки вскинуты на руку. Какие винтовки! Только самопалов нет. Тут и наши трехлинейки, и коротенькие французские карабины, и американские ружья с высокой прицельной рамкой. Сразу видно: арсенал красноармейский — собран на боевых полях.

Рысью промчалась конница с флажками на пиках. Простучали кованые колеса гаубиц.

Первая в мире армия пролетариата торжественным маршем шла мимо делегатов Интернационала…

Поздно вечером Владимир вместе с шлиссельбуржцами выбрался с площади на набережную. С ними же были и двое делегатов: низенький, говорливый французский писатель и плотный немец, с трубкой, зажатой в зубах.

Лихтенштадт вел их под руку, говорил то с одним, то с другим и успевал еще переводить Иустину и Николаю. Впятером они занимали весь тротуар.

— Скорей! — торопил Владимир.

— Куда ты? — спросил Жук. — Товарищи устали, а ты их тащишь неизвестно куда и зачем.

— Теперь уж недалеко, — ободрял Владимир, — пройдем вдоль канала, повернем у Морского собора, и мы на месте.

— Где это — на месте?

Николая разбирало любопытство. Куда ведет их Лихтенштадт?

На Екатерингофском проспекте окна сплошь темные. Лишь кое-где на стекла ложились бледные, шаткие лучи от коптилок.

Возле дома с подъездом, накрытым кровлицей-козырьком, Лихтенштадт сказал:

— Пришли… По совести признаюсь, боялся, что вы с половины дороги удерете.

Он повел своих спутников в ворота, к флигелю, во всю ширину которого красовалась вывеска: «Типография Кюгельген, Глич и Ко».

Шлиссельбуржцы и делегаты переглянулись и вслед за Владимиром шагнули вниз, в подвальный полуэтаж.

Здесь стояли покатые наборные кассы. На полу громоздились кипы бумаги.

— Запалите-ка нам люстру! — попросил Лихтенштадт.

Наборщик в ситцевой крапчатой косоворотке чиркнул спичкой. В железной миске вспыхнул клок промасленной пакли.

— Ну вот, смотрите! — Владимир широко взмахнул рукой.

Гости стояли возле длинных и узких столов. На столах виднелись зажатые в металлические бруски набранные полосы.

— Смотрите, смотрите хорошенько! — в голосе Лихтенштадта — настойчивость и гордость.

Он любовно трогал полосы, нагибался над ними, с наслаждением вдыхал запах краски.

— Вот статья Ленина «Третий интернационал и его место в истории». Вот — Максим Горький. Статья называется «Вчера и сегодня». Слушайте.

Владимир читал прямо с набора, переводя каждую фразу на два языка:

«Честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце!»

— Пока бьется сердце! — повторил Владимир.

Он подвел товарищей к другому столу.

— А вот обложка. Великолепная обложка!

К деревянной доске был прибит кусок цинка. Его поверхность блестела. Ничего нельзя было разобрать.

Лихтенштадт схватил небольшой валик, провел им по черной вязкой краске, потом — по цинку.

И тогда все увидели: рабочий с засученными по локоть рукавами с размаху бьет молотом по цепям, опутавшим земной шар. Тени от горящей пакли перемещались, и казалось, что фигура на рисунке в самом деле движется.

Француз прошептал:

— Тре бьен.

Немец говорил по-русски. Видно было, как ему трудно, он ворочал слова, точно камни. Но он говорил по-русски, подчеркивая фразы дымящейся трубкой.

— Это карош… По цепьям — раз, раз… Наш журналь…

Владимир показывал товарищам свое детище — только что сверстанный первый номер нового журнала «Коммунистический Интернационал». Каждая строка здесь читана им, секретарем редакции, столько раз, что он знал страницы наизусть;