class="p1">Однажды Никола-Князь по-настоящему меня тронул. Сидели мы с ним рядом, наблюдая убогую жизнь многолюдной камеры – на что еще можно было здесь глядеть! – и внезапно я почувствовал, как он незаметно сует мне что-то в руку. Оказалось, кусочек сахара. Иногда нам давали утром к чаю такой кусочек.

– Что это, Виктор?

– Берите, Даниил Владимирович. Это вам… Вы всегда меня угощаете, когда передача.

Он хотел, как мог, отблагодарить меня – тем, что единственно имел. Кусочком рафинада, сбереженным от утреннего чая. Я с силой запихал ему сахар в карман шинели.

Вскоре после того пришел положительный ответ на прошение Виктора об отправке его на фронт. Ведь он был уголовником, а не политическим. Оживившийся, воодушевленный, он шептал мне, подмигивая:

– Мне только за ворота выйти… А вам, Даниил Владимирович, я непременно посылочку пришлю. Недорогую, тысяч на десять. Черные сухари, сало, сахар, махорка. То, что нужно в лагере.

Он был полностью прав. После на личном опыте я убедился, что именно таким был минимум жизненных благ, необходимый для лагерного аборигена. Черный хлеб, жиры, сахар, махорка.

Каким образом разыскал бы Никола-Князь меня в лагере – покрыто мраком неизвестности. Но спасибо ему хоть за добрый порыв.

Не знаю, что произошло в дальнейшем, но когда спустя некоторое время появилось начальство и среди общей трепетной, затаившей дыхание тишины громогласно зачитало длинный список тех, кто подлежал отправке в этап, почему-то наряду с моей мелькнула и фамилия Виктора. Очевидно, властители нашей судьбы все же решили не выпускать его на свободу. Принял он такую малоприятную новость вполне спокойно.

– Слушай, Виктор! – сказал я ему, когда убедился, что он тоже будет отправлен в лагерь. – Я хочу быть с вами. Примете?

На мне остановились непонимающие водянисто-голубые глаза.

– Как с нами?

Я объяснил. Никола-Князь слушал меня с недоверчивой улыбкой, несколько удивленный. Его, наверное, забавляло: фрайер хочет стать «деловым», работать с ними. Только полным душевным смятением можно объяснить шаг, на который я решился. Общество выбросило меня из своей среды, выбросило нечеловечески-безжалостно, незаслуженно, несправедливо, и я собирался перейти в ряды тех, кто воюет против этого общества, против установленных им законов. Отныне моими товарищами и друзьями должны были стать те, кто способен поделиться последним куском сахара.

Дня через два-три Никола-Князь подошел ко мне и сказал, понизив голос:

– А знаете, я обдумал, что вы тогда говорили. Пожалуй, если попадем в один лагерь, дело выйдет. Вы, Даниил Владимирович, человек грамотный. Когда приедем в лагерь, вас, наверное, сделают учетчиком. Дадут отдельную кабину. Вот мы и будем у вас прятать барахло.

Я промолчал.

Признаться, такое деловое предложение не привело меня в восторг. Получилось что-то не то. Байронический мой мятеж против общества сводился теперь к пошлейшей роли барыги – укрывателя краденых вещей. Причем краденых у своего же брата – несчастного голодного лагерника. Когда прошло первое психологическое потрясение, вызванное приговором, я понял, что готов был совершить поступок, никак не соответствующий моей натуре, характеру, культурному уровню.

К счастью, в этапе нас с Виктором разнесло в разные стороны, его повезли в один лагерь, меня в другой. Больше уж не пришлось встретиться. Не скажу, чтобы я об этом жалел.

Пребывание в пересыльной Краснопресненской тюрьме, куда отправили из Бутырок нас, этапников, было весьма кратковременным. Перед этапом прошли обыск. С этим я уже познакомился во Внутренней тюрьме, когда меня только что привезли с фронта. Там, во Внутренней, я стоял перед дежурным надзирателем раздетый догола, и меня осматривали, но как осматривали! Заглядывали в разинутый рот, проверяли, не спрятано ли что в ушах, заставляли поднимать руки, раздвигать пальцы, приседать, и вертухай не поленился заглянуть туда, куда обычно никак не принято заглядывать. Высокая школа обыска.

Все металлические пуговицы и пряжки на одежде были срезаны, стальные солдатские подковки на каблуках сорваны. Потом, чтобы штаны не сваливались, пришлось подвязывать их веревочками и тряпочками.

В Краснопресненской тюрьме обыск был не столь утонченным, главное внимание здесь обращалось на вещи. Солдаты-конвоиры приказывали вываливать все содержимое чемоданов и мешков на грязный затоптанный пол и рылись в ворохах белья. Папиросы и махорку отбирали.

– Следующий! – кричали они. – Быстрей, быстрей!

Одной рукой держа чемодан, куда кое-как вновь были запиханы белье и вещи, а другой прижимая к груди снятую одежду, голые растерянные люди переходили в соседнее помещение, где их уже поджидали лихие урканы. Начинался повальный грабеж среди бела дня. В Бутырках контингент был политический, блатари встречались в единичном числе случайно, как случайно очутился там Никола-Князь, в этапе же им было раздолье. Тесно набитая раздетыми мужчинами большая камера походила на предбанник. В гуще полуголых одевающихся людей шныряли разбитные парни с наглыми глазами – ни дать ни взять молодые щуки среди плотвы. Грабеж чемоданов фраеров шел самый открытый, беззастенчивый, хотя соседняя комната была полна солдат-конвоиров. Характерно, что никто из ограбленных не обращался к ним за помощью – понимал, что это бесполезно. Присесть было негде. Положив багаж на пол и придерживая его коленом, я стал было стоя одеваться, но пока натягивал через голову рубашку, чемодан уже исчез. Он исчез где-то среди движущихся вокруг босых ног. Этап начинался – тот самый этап, о котором в Бутырках ходили жуткие рассказы. И, кажется, они оправдывались, эти рассказы.

Я не стал метаться в поисках пропажи. Я спокойно оделся и только тогда отправился на поиски. Чемодан валялся на другом конце камеры, под ногами толпы, беззащитно раскрытый и, разумеется, пустой. Остались только присланные мамой довоенные мои галоши (в лагере совершенно ненужные) да еще кое-какая мелочишка, которой пренебрегли.

Студеной хрусткой январской ночью совершалась посадка в вагоны. Ярко сияла высокая, иссиня-молочная, ко всему равнодушная луна, ночь была светлая, синяя, под звонкие в морозном воздухе паровозные гудки нас гнали по путям Белорусско-Балтийского вокзала. В темноте горели разноцветные созвездия железнодорожных огней – красных, зеленых, желтых. Длинная колонна понурых людей, навьюченных мешками, чемоданами, почти бежала в тесных коридорах между стоящими на рельсах пассажирскими и товарными составами, подгоняемая автоматчиками и злобно рычащими собаками. «Быстрей, быстрей!» – то и дело слышалось позади. О, это вечное «быстрей, быстрей!». Можно было подумать, мы непрерывно опаздывали на поезд.

В правой руке я держал опустелый чемодан, левой придерживал на плече тюк, состоящий из присланных мамой теплых вещей. Бежать в таком виде было трудно, да и сил не хватало, я задыхался, сердце готово было выскочить, соседи меня опережали. Постепенно я очутился самым последним в колонне. Слышал, как за спиной у меня замыкающий конвоир натравливает пса, овчарка с