Шрифт:
Закладка:
И вот поезд прибыл. И одним из первых, кто вышел из вагона, был он, Владислав Лениевич, высокий и худой, в невероятно широком черном пальто, без шляпы – его седые волосы развевались на ветру. Даже и без всякой гвоздики Мари поняла бы, что это Владислав, такая абсолютно редкая, чужеземная птица. Но она была поражена тем, как он стар, по-настоящему стар. Ведь все письма Владислава, казалось, были написаны с юношеской страстью, изобиловали преувеличенно восторженными эпитетами. И еще эта роковая склонность обижаться на что-то ею написанное или, наоборот, опущенное в письме. Он мог говорить о «тоне» ее письма. Тон Мари, по его словам, был неискренен – и она якобы не уделяла их общей работе все свое внимание. Каждое недоразумение необходимо было разъяснить, детально проанализировать, между ними все должно было быть прозрачно и ясно, как кристалл! Все эти письма, падавшие на пол ее прихожей, ее имя и адрес, написанные большими и размашистыми буквами по всему конверту…
– Владислав! – закричала она. – Вы приехали, наконец-то вы здесь!
Он шел по перрону длинными упругими шагами, затем поставил на перрон свою сумку, очень осторожно, и упал перед Мари на колени – прямо в снег. Такое старое лицо, сплошь изборожденное морщинами, с огромным, выдающимся вперед носом. И совершенно ошеломляюще – эти громадные темные глаза, ни на йоту, казалось, не утратившие блеска юности…
– Владислав, – сказала Мари, – мой дорогой друг, прошу вас, встаньте!
Он открыл коробку и высыпал оттуда охапку красных гвоздик к ее ногам. Ветер погнал цветы по перрону, и Мари наклонилась, чтоб их собрать.
– Нет, – сказал Владислав, – пусть! Они должны остаться здесь, как дань финской легенде[73] и как доказательство того, что Владислав Лениевич проходил здесь.
Он поднялся с колен, взял сумку и предложил ей руку.
– Извините, – сказала одна из пассажирок, любезная женщина в шапке из лисьего меха, – извините меня, но не оставите же вы здесь, в снегу, все эти прекрасные гвоздики?
– Право, не знаю, – ответила Мари, явно смущенная. – Очень мило с вашей стороны… Но думаю, нам пора идти…
Мари открыла дверь своей квартиры.
– Добро пожаловать, – сказала она.
Владислав поставил сумку, по-прежнему очень осторожно. Казалось, его совершенно не заинтересовала комната, в которую он вошел, он едва осмотрелся по сторонам. И не захотел снять с себя длинное черное пальто.
– Минутку, мне надо позвонить в посольство.
Беседа была недолгой, но очень резкой. Мари уловила в голосе Владислава разочарование, а на лице его – прежде чем он положил трубку – выражение высокомерного презрения.
– Моя дорогая подруга, – произнес Владислав, – теперь вы можете взять мое пальто. Получается так, что я остаюсь здесь, у вас.
В полдень Мари побежала в мансарду, к Юнне.
– Юнна, он приехал, он всю дорогу ничего не ел, да и теперь не желает ничего есть, потому что слишком взволнован, но он сказал, что, быть может, мороженое…
– Успокойся, – сказала Юнна. – Где он будет жить?
– У меня. С гостиницей не получается, он слишком горд, и, знаешь, ему по меньшей мере девяносто лет, и он говорит, что охотнее всего рассуждает об искусстве по ночам! Он спит всего несколько часов!
– Представляю себе, – сказала Юнна. – Чем дальше в лес, тем больше дров. Тебе он нравится?
– Ужасно! – ответила Мари.
– Прекрасно. Я все равно сейчас иду за продуктами, так что куплю мороженое и принесу тебе. И два бифштекса. Он, верно, все-таки проголодается и поздно вечером захочет есть.
– Но не звони, пока не звони. Поставь все перед дверью. И знаешь, у меня кончилась картошка.
Владислав и Мари поели мороженого и выпили чаю.
– Расскажете немного о поездке?
– Ужасная поездка! – разразился он. – Лица, лица – и еще руки! Лица – невыразительные, незначительные, сырье, которое мне больше не нужно, так как я его хорошо знаю. Знаю, как формировать выражение лица, как изменить его до полнейшей выразительности; я умею упрощать и оттенять выражение лиц марионеток вплоть до гримасы невыносимого страдания! Вы, моя дорогая подруга, конечно, изобразили известные типы лиц. Прошу прощения, но эти ваши фигуры – немые. Они мне ничего не говорят. Их руки мне ничего не говорят. Но я вселил в них жизнь, я перенял их у вас и вселил в них жизнь!
– Да, разумеется, – сказала она. – Однако мне они больше не принадлежат.
Владислав, не слушая, продолжал:
– Театр, кукольный театр, как вы думаете, что это такое? Жизнь, бурная жизнь, упрощенная до самой своей сущности, до самой окончательности. Послушайте меня! Я беру идею, мельчайший осколок идеи, и я думаю, я нащупываю… И строю дальше!
Вскочив, он начал ходить взад-вперед по комнате этими своими длинными, почти танцующими шагами.
– Нет, ни слова! Что же я нашел? Я нашел осколок стекла из того, что я называю финской легендой, осколок неуклюжей сказки и заставляю его сверкать, как алмаз. Можно еще чаю?
– Не все сразу, – абсолютно холодно ответила Мари.
– Вам бы надо воспользоваться самоваром.
Мари налила в кастрюлю воды и включила плитку.
– Это займет некоторое время, – сказала она.
Владислав произнес:
– Мне не нравится ваш тон.
– Согласно контракту… – начала было Мари, тщательно подбирая слова.
Но он мгновенно перебил ее:
– Вы меня удивляете, вы говорите со мной о контракте, это так тривиально, это не должно занимать внимание художника!
Она вспылила:
– Послушайте, что говорю я! То, что мне надо сказать! Во всяком случае, они – мои, они были мои. И когда же, в конце концов, мне приготовить обед?!
Владислав продолжал ходить по комнате взад-вперед. Наконец он сказал:
– Ничего-то вы не знаете, вам едва исполнилось семьдесят лет, вы ничему не научились! Мне – девяносто два, говорит это вам о чем-нибудь?
– Да, говорит. Видимо, вы очень гордитесь тем, что вам девяносто два! А еще вы не научились уважать работу, если она не ваша!
– Замечательно! – воскликнул Владислав. – Вы умеете злиться! Хорошо, очень хорошо. Но вы не вложили ни капли гнева в своих персонажей, да, впрочем, и ничего другого. Я говорю вам: они – немые! Прекрасно нарисованные сказочные фигуры, сказочные идиоты, посмотрите на их глаза, посмотрите на их руки, на эти жалкие лапы! Подождите! Я покажу вам!
