Понятие обыкновенности и обыкновенного человека трудноопределимо при всей своей кажущейся очевидности. Его можно соотнести с любимым в советском дискурсе выражением «простой советский человек», которое авторы исследования начала 1990‐х годов деидеализируют, признавая главными чертами такого человека

массовидность, деиндивидуализированность, противопоставленность всему элитарному, своеобразному, доступность для контроля, примитивность уровня запросов[1075].

Социолог Юрий Левада подчеркивает, что точнее надо говорить здесь не о простоте, а об упрощенности, которая выражалась в послушности, довольстве малым, подконтрольности и лояльности, основанной на страхе[1076]. В таком (советском) контексте обыкновенному/простому человеку противостоит «непростой» (несоветский?) человек — не зашоренный, активный, ответственный за собственный выбор.

Или обычный человек — это типичный, «средний», тот, кто обладает «волей к норме», кто не годится в герои серии «Жизнь замечательных людей»? Или это тот, кого называют «маленьким человеком», «лузером», «маргиналом», кто является не субъектом, а объектом власти, доминируемым, а не доминирующим, и кому противостоят люди, обладающие властью, распоряжающиеся властными ресурсами, «выигравшие», удачники?

Все вышеприведенные понятия, так или иначе соотносимые с дефиницией «обыкновенный человек», «обыкновенная женщина», на первый взгляд, малоприменимы к Нине Лашиной. Это женщина образованная, активная, с писательскими амбициями, способная к анализу, самостоятельному мышлению, рефлексии. Ее дневник хорошо написан, что, конечно, еще больше проблематизирует концепцию обыкновенности, заставляя задать вопрос: может ли обыкновенный человек обладать индивидуальным стилем, собственным голосом или через него «им» говорят доминантные дискурсы?

Внимательно читая дневник, мы можем понять, что его автор — дочь профессора права Сергея Петровича Покровского (1880–1939), а по материнской линии — внучка доктора права, заслуженного профессора Российской империи, основателя Демидовского лицея в Ярославле Владимира Георгиевича Щеглова (1854–1927)[1077]..Такая родословная, как и упомянутая образованность, казалось бы, настойчиво подталкивают читателя и исследователя к тому, чтобы отнести автора дневника к когорте, по выражению Ирины Паперно, «любимцев истории — русских интеллигентов»[1078], многие из которых написали дневниковые и автобиографические тексты о своем советском опыте. Однако в записках Лашиной мы находим немного следов того «осмысления жизни в терминах катастрофического историзма»[1079], которое, как показала Ирина Паперно, было свойственно автобиографическим проектам интеллигентов советского периода. Трудно интерпретировать дневники Лашиной и в том ключе, в котором это делает Йохен Хелльбек, когда, анализируя дневник Зинаиды Денисьевской — представительницы провинциальной интеллигенции 10–20‐х годов XX века, он показывает, как автор дневника через поведенческие стратегии и тактики самоописания рационализирует и «присваивает» коммунистическую идеологию, делая ее частью самостроения и одновременно участвуя в процессе «строительства» и функционирования идеологии[1080].

Нина Лашина была, как и Руфь Зернова, Лидия Лебединская, Людмила Алексеева и другие герои исследования Ирины Паперно[1081], образованным и культурным и в этом смысле интеллигентным человеком, но ее дневник написан с иной позиции, чем тексты вышеназванных женщин-авторов. Подобно З. Денисьевской, она жила и писала внутри советского контекста, более того, в 1945 году, сделав сознательный и добровольный выбор, вступила в коммунистическую партию, но интерпретировать ее многостраничные дневники как нарратив о взаимоотношениях человека и Истории, о преобразовании себя в субъекта с ясно значимыми биографическими характеристиками советского человека, как мне кажется, было бы насилием над текстом.

Модели самоидентификации и структурирующие нарративное Я биографические образцы, легитимирующие нарративы в дневнике Н. Лашиной, — иные, чем у героев работ И. Паперно и Й. Хелльбека.

«Я же — человек обыкновенный»

Дневниковое повествование, как и любой другой рассказ о собственной жизни, является местом, где осуществляется никогда не завершающийся процесс самоидентификации. В ходе повествования автор фиксирует, называет свою принадлежность к определенной общности и одновременно обсуждает ее, переоценивает ранее сформированные идентичности в длящемся и противоречивом процессе нарративной самоидентификации[1082]. Но при этом часто существуют какие-то ключевые или лейтмотивные идентификационные модели и биографические схемы, внутри которых человек описывает и репрезентирует себя в автонарративе.

Лашина сама на протяжении всего дневника довольно последовательно позиционирует себя как обыкновенного, рядового, частного человека.

21.04.42. Может быть, были и другие люди, чувствующие героический подъем <…> Я же человек обыкновенный и вокруг себя вижу людей таких же простых и обыкновенных, которым свойственны все человеческие слабости и чувства[1083];

4.03.55. Я же должна признать, что я самый средний человек[1084].

Конечно, оказываясь внутри таких событий, как Великая Отечественная война или разоблачение культа личности Сталина, автор дневника осознает их историческую значимость и свидетельствует: фиксирует, восхищается, критикует, анализирует, но при этом отмечает:

Моя попытка в этом направлении была бы подобна детскому лепету. Ведь я так мало знаю и понимаю. Да и ни к чему. История будет написана умелыми руками специалистов[1085] (7.06.1945).

Если Лашина в своих дневниках и пишет Историю, то это история с маленькой буквы, изображенная снизу, изнутри, представленная через описание «повседневности дней»[1086], рутинных дел и реакций, составляющих суть фоновых практик поведения, переживания и восприятия/воссоздания реальности. Важно подчеркнуть, что такой модус взгляда и письма интерпретируется ею как сознательный выбор:

26.04.40. Почему я об этом пишу? Потому что это и есть наша жизнь. Если вести дневник честно, то нельзя описывать только события чрезвычайные. Обычная, повседневная жизнь наша ведь занимает 90 % дней и лет. И мне думается, что когда я умру и дети и внуки мои прочтут мои простые записки, они многое поймут глубже и будут благодарны мне[1087].

Повседневность, которую описывает в своем дневнике Лашина, имеет ясно маркированное социальное и гендерное измерение: это женская повседневность и повседневность слабых, тех, кто внизу, внутри потока жизни. В акте письма автор дневника последовательно отождествляет себя с обычными, маленькими людьми, жертвами власти; она их агент, их голос, им она сопереживает и сочувствует. При этом идеологическая принадлежность этих обыкновенных людей для автора второстепенна: равную жалость у нее вызывают предприниматели-узбеки, «антисоветчики», простые герои войны, немецкие обыватели — жертвы войны, рабочие люди и «безродные космополиты».

15.02.1930. Работа в ОКРФО наполняет меня смятением <…> Доверчивые и темные люди (самаркандские узбеки — мелкие предприниматели. — И. С.), они не думали о бумажках <…> И целые вереницы ответчиков <…> Такие беспомощные и растерянные люди, большей частью совсем не понимающие, что происходит, и почему у них отнимают дом, сад, одеяла, казаны, халаты, почему их сажают в тюрьму, берут под конвой[1088].

20.09.1940. [Автор участвовала в качестве народного заседателя в судебном процессе, где трех человек обвиняли в агитации против власти и всем дали 10 лет тюрьмы плюс 5 лет высылки.]