все неправильно, – сказала она. – Я не должна быть здесь. Я должна вернуться в школу по ту сторону океана. И все же вы приходите к нам, молодым людям, за надеждой, – добавила она, переходя на крик. – Да как вы смеете[1218]?!

Покойный британский философ Роджер Скрутон глубоко задумался о политике гнева. С одной стороны, он считал гнев ценным и необходимым. «Обида для тела политики – то же, что боль для обычного тела, – писал он. – Ощущать это плохо, но хорошо быть способным это ощущать, так как без способности чувствовать нам не выжить»[1219].

Проблема, утверждал Скрутон, заключается в том, что «негодование, обида, гнев теряют свою цель и становятся направленными на общество в целом». В этот момент негодование становится «экзистенциальной позицией», принятой не для того, чтобы «вести переговоры в рамках существующих структур, но чтобы получить полную власть, упразднить сами структуры ‹…› На мой взгляд, такая позиция является основой для серьезного социального расстройства». То, что описывает Скрутон, можно назвать другим словом – нигилизм[1220].

Молодые люди, которые впервые узнают об экологических проблемах, выслушав Ланнон и Тунберг, по понятным причинам могут поверить, что изменение климата является результатом преднамеренных и злонамеренных действий. На самом деле все наоборот. Выбросы – это побочный продукт потребления энергии, которая была необходима людям, чтобы вытянуть себя, свои семьи и свое общество из нищеты и обрести человеческое достоинство. Принимая во внимание то, чему учили верить климатических активистов, становится понятно, почему многие из них так рассердятся. Однако подобный гнев может усугубить одиночество.

– Когда вы изучаете климат, вам, возможно, придется отделить себя от своих друзей и семьи, – говорит Ланнон в эфире Sky News. – Как же трудно отделить себя от своих друзей и родственников, которые спешат на очередной рейс на самолет и каждое воскресенье едят жаркое на обед[1221].

Проблема в том, что люди, как правило, чувствуют осуждение экоактивистов, которые выступают против экономического роста, употребления мяса, авиаперелетов и вождения автомобиля.

– Зачем людям тебя слушать, – говорит Ланнон, – если ты какой-то странный, своего рода пуританин новой эры[1222]?

Таким образом, хотя некоторые климатические лидеры и активисты извлекают из экологической паники психологическую выгоду, имеющиеся данные свидетельствуют о том, что гораздо большее количество людей от нее страдает, в том числе и сами паникеры.

Лорен Джеффри, 17-летняя девушка из Великобритании, заметила повышенное беспокойство среди своих сверстников после протестов «Восстания против вымирания».

– В октябре я услышала, как люди моего возраста говорят вещи, которые кажутся мне довольно тревожными, – признается Джеффри. – «Слишком поздно что-либо предпринимать». «Будущего больше нет». «Мы обречены». «Придется сдаться»[1223].

Тунберг и ее мать утверждают, что просмотр видео о пластиковых отходах, белых медведях и изменении климата способствовал возникновению у Греты депрессии и расстройства пищевого поведения. «Мне было одиннадцать, когда я заболела. Я впала в депрессию. Перестала разговаривать и есть. За два месяца я потеряла 10 кг. Позже мне поставили диагноз синдром Аспергера, ОКР [обсессивно-компульсивное расстройство] и селективный мутизм»[1224].

Двадцать лет назад я обнаружил, что чем больше апокалиптических книг и статей об охране окружающей среды я читаю, тем печальнее и тревожнее становится на душе. Это резко контрастировало с ощущениями, наполнявшими меня после прочтения историй движения за гражданские права, лидерами которых двигали идеалы и политика любви, а не гнева. Отчасти именно осознание того, какое влияние оказывает на мое настроение чтение книг о климате и окружающей среде, заставило меня усомниться в успехе экологизма. Лишь несколько лет спустя я начал подвергать сомнению утверждения экологов об энергии, технологиях и окружающей среде. Теперь, сделав это, я вижу, что большая часть моей печали по поводу экологических проблем являлась проекцией и была неуместной. И что оснований для оптимизма больше, чем для пессимизма.

Обычное загрязнение воздуха достигло своих предельных значений 50 лет назад в развитых странах, а выбросы углекислого газа достигли или скоро достигнут пика в большинстве других стран. Площадь земель, которые мы используем для производства мяса, сокращается. В развитых странах снова вырастают леса, и дикая природа возвращается. Нет никаких причин, по которым бедные страны не могут развиваться и адаптироваться к изменению климата. Более чем вероятно, что смертность от экстремальных погодных явлений продолжит снижение.

Жестокое обращение с животными при производстве мяса сократилось и должно сохранить эту тенденцию, и, если мы примем новые технологии, места обитания исчезающих видов, в том числе горилл и пингвинов, продолжат увеличиваться в размерах. Все вышесказанное не означает, что работы нет. Задач перед нами стоит предостаточно. Но многое, если не большая часть задач связана с ускорением уже существующих позитивных тенденций. Главное – не стремиться обратить их вспять в попытке вернуться к низкоэнергетическому аграрному обществу.

И хотя я с сочувствием отношусь к печали и одиночеству, которые стоят за гневом и страхом по поводу изменения климата, вырубки лесов и вымирания видов, я вижу, что многое из этого неверно, основано на неразрешенных внутренних конфликтах и тревожных состояниях, на идеологии, которая высасывает все силы, и на искаженных доказательствах.

7. Экологический гуманизм

Ответ многих рациональных защитников окружающей среды, включая меня, которые встревожены религиозным фанатизмом апокалиптического энвайронментализма, звучит так: нам следует лучше сохранять разрыв между наукой и религией, точно так же, как ученым необходимо сохранять разрыв между их личными ценностями и фактами, которые они изучают.

Другие, такие как Скрутон, призывают нас построить мир, «в котором конфликты разрешаются в соответствии с общей концепцией справедливости» и «созданы институты, а также тысяча других способов, которыми люди обогащают свою жизнь с помощью корпораций, традиций и сфер деятельности»[1225]. Но сам Скрутон сомневался, что такой рационалистический проект преуспеет в борьбе с апокалиптическими тенденциями регрессивных левых. «Очевидно, мы имеем дело с религиозной потребностью, потребностью, заложенной в нашей “биологической сути”, – пишет он. – Существует стремление к принадлежности, которое невозможно искоренить никаким количеством рациональных доводов, никакими доказательствами абсолютного одиночества, человечности или необоснованной природы наших страданий»[1226].

Таким образом, попытки утвердить границу между наукой и религией, скорее всего, не сработают, пока апокалиптические защитники окружающей среды будут говорить о глубоких человеческих нуждах в смысле и цели, а рациональные защитники окружающей среды – нет. Поэтому нам необходимо выйти за рамки рационализма и вновь принять гуманизм, который утверждает уникальность человечества, и выступить наперекор мальтузианским и апокалиптическим экологам-активистам, осуждающим человеческую цивилизацию и само человечество. Как экологические гуманисты, будь то ученые, журналисты или активисты, мы должны основываться прежде всего на нашей приверженности трансцендентной моральной цели всеобщего процветания человечества и