освещался в прессе, однако о многих других жертвах средства массовой информации умалчивали. Мне кажется несправедливым чтить только одну дату, забывая об остальных трагедиях, которые происходили и происходят по сей день. Сочиняя «Голоса из тишины», я постепенно пришел к мысли посвятить эту композицию памяти жертв всех массовых убийств в человеческой истории. Помимо декламирующего голоса, оркестра и хора я решил включить в нее записи человеческих голосов, от американских индейцев и жителей Хиросимы и бывшей Югославии до современного Ирака и Южной Африки.

– Если быть точным, посвящение гласит: «Против расизма, в память обо всех жертвах массовых убийств в человеческой истории». Как ты считаешь, может ли музыка сама по себе заставить задуматься на подобную тему?

Другими словами, веришь ли ты, что помимо мистического, морального, духовного значения музыка может иметь значение политическое?

– В некотором смысле да, но я не могу предугадать реакцию публики и не знаю, на какие размышления натолкнет слушателей моя музыка.

Кстати, мне вспомнился интересный случай. Как-то в две тысячи тринадцатом ко мне в гости зашел Арнольдо Моска Мондадори и принес с собой кресты, каждый из которых занимал почти целую ладонь. Лампедузский мастер-плотник Франческо Туччио сделал их из обломков лодок, в которых плыли мигранты. Многие беженцы умерли от жажды или голода или утонули, так и не добравшись до итальянских берегов.

Арнольдо разложил кресты прямо на ковре в гостиной, и в этот момент что-то произошло, внутри меня сама собой зазвучала мелодия. Из нашего душевного волнения родилась композиция «Голоса из глубин» (2013), посвященная фонду «Дом духа и искусств», жертвам трагедии третьего октября две тысячи тринадцатого, когда в нескольких километрах от побережья Лампедузы загорелось и затонуло судно с беженцами, а также памяти множества погибших при подобных трагических обстоятельствах[76]. Я решил использовать как электронные, так и природные звуки. Но уже во время сведения мне вдруг захотелось записать стон из глубин самому, собственным голосом – эта идея пришла мне в голову неожиданно, когда я размышлял об этом ужасном крушении.

– То есть ты отождествил себя с жертвами, почти почувствовал себя одним из тех несчастных…

– Да, я полностью растворился в этой трагедии, в страданиях несчастных беженцев. Но как бы я им ни сочувствовал, как бы ни сострадал, мне не облегчить их судьбу: я хорошо понимаю, что моя музыка, к сожалению, никого не спасет.

Иными словами, композитор может вложить в музыку всю душу и даже заставить слушателя задуматься, но может ли он напрямую влиять на мир, изменяя его, – вопрос гораздо более сложный. Однако вечером, когда эта композиция исполнялась впервые, миланские мусульмане и христиане собрались вместе, чтобы послушать ее и помолиться за погибших. Иногда, как в случаях с «Голосами из глубин» и «Голосами из тишины», подобные трагедии побуждают меня писать, побуждают занять личную позицию и высказать ее на своем особом языке. Я выражаю свои мысли в том числе и при помощи музыки.

– Давай вернемся к «Голосам из тишины». Ты включил в композицию множество записей голосов со всего мира. Интересно, как ты их выбирал.

– Как я уже говорил, записи отыскал для меня Франческо Де Мелис. Я отобрал около двадцати фрагментов продолжительностью в пять-семь секунд и наложил их друг на друга при помощи многоканальной записи.

Меня главным образом интересовало не содержимое записей или значение отдельных слов, а создаваемый каждым голосом или наложением голосов звуковой эффект. Для наибольшей контрастности некоторые голоса были ровными, без эмоций, другие динамичными, взволнованными, один – женскими, другие – мужскими. Каждый представлял свой мир, свою родину, и все сливались в музыке, в контексте которой они воспринимались совсем по-другому. Скажем, единственный «радостный» голос наложен в тот самый момент, когда оркестр достигает наивысшего драматического накала и несет диаметрально противоположную выразительную нагрузку. В своей совокупности и при сопровождении оркестра голоса сгущаются и оказывают еще более ощутимое воздействие.

– То есть голоса превращаются в единый звуковой объект?

– Вот именно. Звуковое событие, отделенное от порождающего его физического акта, обретает абстрактное значение и достигает нашего слуха как бы из гипотетического потустороннего мира. А еще в этой композиции чтец зачитывает несколько строк из стихотворения убитого на своей родине южноафриканского поэта Ричарда Рива «Там, где кончается радуга». Хотя для меня «Голоса из тишины» – скорее прогулка по уже изведанному пути, чем шаг в новом творческом направлении. Это произведение кажется мне чрезвычайно удачным: как продолжительность двух его основных частей, так и их музыкальное содержимое приводят слушателя в особое, «сверхчувствительное» эмоциональное состояние.

– После цитаты из «Миссии» и усложненного отрывка из «Господи, помилуй» вступление хора в финале словно приносит утешение. Однако хор не обещает cпасения, а, скорее, ставит вопрос, вызывает сомнения, манит надеждой. В «Кантате Европе» (1988) тоже похожая концовка, и обе композиции наводят на мысль о финале «Симфонии псалмов» Стравинского.

– «Симфония псалмов» влияет на мою музыку даже тогда, когда я вроде бы о ней не думаю, это происходит помимо меня. Я бы сказал, что это вечная отсылка: я так люблю эту вещь, что ссылаюсь на нее даже поневоле.

– На мой взгляд, и в финале «Симфонии псалмов» Стравинского, и в опытах «Иль-Группо ди Импровизационе Нуова Консонанца», и в твоих сочинениях находит выражение концепция динамической неподвижности, свойственной определенным жанрам восточной, архаичной музыки[77].

– Раньше, когда мы обсуждали наш коллектив, ты заговорил об изучении индийской раги… Мы записали композицию под названием «Почти рага» – нечто вроде эксперимента по парафразу определенной восточной музыки, и опирались мы как раз на индийскую рагу.

– Ты когда-нибудь всерьез изучал этот музыкальный язык?

– Не могу сказать, что я углублялся в его изучение, но на мою манеру писать он повлиял. Я бы даже сказал, мое творчество не ссылается на рагу, а, скорее, впитало ее принципы. Целью «Иль-Группо ди Импровизационе Нуова Консонанца» было добиться гипнотического воздействия, характерного для индийской музыки. Около десяти минут мы играли в монотонной технике: благодаря повторяемости структуры возникал эффект движения в неподвижности. Нечто подобное мы чувствуем, слыша, как голос часами повторяет одну и ту же мантру. При этом тембры голосов, скорость речитатива меняются… В повторяемости, самозабвении, неподвижности и динамизме композиционных элементов заключено зерно мысли, в том числе и моей.

– Как думаешь, не потому ли тебя часто называют мистиком и адептом сакрального культа, что некая часть твоих работ имеет серьезную моральную нагрузку и отсылает к священым ритуальным практикам?

– Вполне вероятно. Многие, например, Сальче, называют мистическими даже мои самые чувственные, сентиментальные или шуточные композиции. Но, возможно, я и правда испытываю «священный трепет» перед музыкой, сочинительством, да и по большому счету перед самой жизнью. Я