Люсьену, в окровавленные пеленки.

– Ваша бедная госпожа, – кинул он впопыхах Анне-Мари, – наконец спасена! Роды прошли благополучно. Маркиза дома нет?

– Нет, сударь.

– Проклятой Болье тоже нет?

– Она ушла в свою деревню.

– Под благовидным предлогом я послал ее за кормилицей, так как та, с которой я договорился в предместье, не хочет давать грудь незаконнорожденному.

– А господин де Блансе?

– Вот это-то и странно, что ваша госпожа не желает видеть его.

– Еще бы, – сказала Анна-Мари, – после такого подарка!

– В конце концов ребенок, может быть, и не от него.

– Ну-ну, вот они, знатные дамы! Церковь посещают не часто, зато заводят себе по нескольку любовников.

– По-моему, госпожа де Шастеле стонет. Пойду к ней! Я пришлю вам мадемуазель Берар.

Пришла мадемуазель Берар. Она ненавидела Люсьена и за четверть часа, повторяя то же, что сказал доктор, сумела проявить еще больше злости. Мадемуазель Берар полагала, что эта кубышка, как она называла ребенка, принадлежала господину де Блансе или гусарскому подполковнику.

– Или господину Гоэлло, – естественным тоном высказала предположение Анна-Мари.

– Ни в коем случае не господину Гоэлло, – возразила мадемуазель Берар. – Госпожа де Шастеле его больше не выносит. От него у нее был выкидыш, из-за которого она в свое время едва не разошлась с бедным господином де Шастеле…

Можно вообразить себе состояние, в котором находился Люсьен; он был готов выскочить из своего закоулка и убежать, невзирая на присутствие мадемуазель Берар. «Нет, – решил он, – пусть она насмеялась надо мной, как над молокососом, каким я являюсь на самом деле, но с моей стороны было бы недостойно скомпрометировать ее».

В эту минуту доктор, опасавшийся, что мадемуазель Берар из-за своей утонченной злобы договорится до чего-нибудь неправдоподобного, показался на пороге прихожей.

– Мадемуазель Берар, мадемуазель Берар, – сказал он с встревоженным видом, – у нее кровотечение! Скорей, скорей ведро со льдом, которое я принес под плащом!

Как только Анна-Мари осталась одна, Люсьен вышел из своего убежища и вручил ей кошелек; в эту минуту он, сам того не желая, увидел ребенка, которого она с осторожностью держала на руках и которому уже был месяц или два, а не несколько минут жизни. Но Люсьен этого не заметил. С притворным спокойствием он заявил Анне-Мари:

– Мне немного не по себе. Я повидаю госпожу де Шастеле лишь завтра. Не займете ли вы разговором привратницу, пока я выйду?

Анна-Мари смотрела на него, широко раскрыв глаза. «Разве он тоже участвует в сговоре?» – думала она. К счастью для доктора, Люсьен знаком торопил ее, и у нее не хватило времени сболтнуть лишнее; ничего не сказав, она вышла в соседнюю комнату, чтобы положить ребенка на кровать, затем спустилась к привратнице. «Чем наполнен этот тяжелый кошелек, – думала она, – серебром или золотом?» Она отвела привратницу вглубь ее каморки, и Люсьен мог выйти незамеченным.

Он кинулся домой, заперся на ключ у себя в комнате и только тогда позволил себе вникнуть как следует в постигшее его несчастье. Он был слишком влюблен, чтобы в первую минуту дать волю гневу против госпожи де Шастеле. «Разве она когда-нибудь говорила мне, что никого не любила до меня? К тому же, по моей глупости, по моей величайшей глупости, установив со мною братские отношения, разве она была обязана признаваться мне в этом?.. Но, дорогая Батильда, значит я уже не могу тебя любить?» – внезапно воскликнул он, разразившись слезами.

«Для мужчины было бы достойным выходом, – думал он через час, – отправиться к госпоже д’Окенкур, обществом которой я пренебрегаю уже месяц, и постараться взять реванш». С невероятным трудом, пересиливая себя, он оделся, но в последнюю минуту, собираясь выйти, грохнулся без чувств на пол посреди гостиной.

Он пришел в себя несколько часов спустя, когда на него наткнулся лакей, пришедший в четвертом часу ночи взглянуть, вернулся ли он домой.

– А! Вот он опять мертвецки пьяный! Ну и дрянь же у меня, а не хозяин! – воскликнул слуга.

Люсьен отлично услыхал эту фразу; сперва он решил, что он и в самом деле пьян. Но вдруг перед ним предстала вся чудовищная правда, и он почувствовал себя гораздо несчастнее, нежели вечером.

Остаток ночи он провел точно в бреду. На мгновение у него явилась низкая мысль отправиться к госпоже де Шастеле и осыпать ее упреками. Он ужаснулся этой искушающей мысли.

Он письменно уведомил подполковника Филото, который, к счастью, временно заменял командира полка, о том, что заболел, и рано утром выехал из Нанси, в надежде, что его никто не заметит.

На этой прогулке, с глазу на глаз с самим собой, он отдал себе полный отчет в размерах обрушившегося на него несчастья. «Я больше не могу любить Батильду», – время от времени повторял он вслух.

В девять часов утра, находясь в шести лье от Нанси, он с ужасом подумал о том, что ему предстоит туда вернуться. «Мне надо мчаться во весь опор в Париж, чтобы повидать мать». О своих обязанностях военного он совершенно забыл; он чувствовал себя в положении человека, стоящего на пороге смерти: все на свете потеряло свое значение в его глазах; оставались только мать и госпожа де Шастеле. Для этой убитой горем души сумасбродная мысль о путешествии была утешением; это была единственная мысль, промелькнувшая в его сознании. Она несколько отвлекла его от мрачных дум.

Он отослал лошадь в Нанси и написал подполковнику Филото, прося не разглашать его отсутствия: «Я секретно вызван военным министром». Эта ложь пришла ему на ум, лишь когда он взял перо в руки, так как им овладел смертельный страх преследования.

На станции он потребовал лошадь. Так как его растерянный вид внушал подозрения, ему не сразу дали ее; он объяснил, что командирован подполковником Филото из 27-го уланского полка в эскадрон того же полка, отправленный в Реймс для подавления взбунтовавшихся рабочих.

Трудности, встретившиеся ему при получении лошади на первой станции, больше не повторялись, и через тридцать два часа он оказался в Париже. Уже собравшись идти к матери, он подумал, что испугает ее своим видом; он снял комнату в ближайшей гостинице и только несколько часов спустя явился домой.

Часть вторая

Предисловие

Благосклонный читатель!

Приезжая в Париж, мне приходится делать над собой большие усилия, чтобы не позволить себе личного выпада. Не потому, что я недолюбливаю сатиру, а потому, что, направляя взор читателя на смешную фигуру какого-нибудь министра, я тем самым лишаю читательское сердце способности относиться к остальным персонажам с тем интересом, который мне хочется ему внушить.