Шрифт:
Закладка:
Илья Лыков принял заступ с неохотой и точно взапуски побежал от незнакомца. Он оставил заступ в глубине чужого двора, за мусорным ящиком, и сразу почувствовал физическое облегчение. Но сердцем он был все же одинок: он тяготился одиночеством так же, как тяготился оным и его далекий, неведомый друг — Павел Шатров, проживающий в далекой черноземной сельской местности…
В день второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года Павел Шатров также обнаружил на сельской улице толпы людей, которые будто бы толкали его, рядового в запасе, на походные ратные подвиги.
В течение четырех месяцев Павел Шатров всем мужикам своей сельской местности по субботним дням брил бороды и подстригал усы под бобрик.
Матери же казалось, что он нарушает закон естества на собственную погибель. Ныне Павел Шатров шел на войну, а потому мать плакала, хотя словесно и ничего не причитала.
Павел Шатров не огорчался плачем матери, но глубоко сожалел, что наступило время трезвое: казённые винные лавки оказались закрытыми, а самогон еще не был изобретен. Он был одинок, несмотря на то, что высочайшим указом запасные призывались почти что из каждого двора черноземной сельской местности. Высочайший указ торопил людей, рекомендуя им не медлить ни минуты для отбытия на сборные пункты, к уездным воинским начальникам. Черноземная сельская местность торопилась с поспешными проводами.
Павел Шатров приметил, что улицы были многолюдны, но дышали они робостью, а не любопытством…
Люди торопливо ели, подкрепляя проводы трапезой, но и обильная пища все же не осваивалась желудком. Павел Шатров ходил по чужим избам, напутствуя сотоварищей к предстоящему ратному походу. Он рекомендовал каждому из них быть хладнокровным даже в торопливости. Вместе с сотоварищами он откушивал традиционные «хлеб-соль», а после оды приказывал мужьям отбывать в чистые горницы, чтоб в последний момент осчастливить собственных жен; сам он не был женатым…
На железнодорожный полустанок Павел Шатров отбыл последним из всех запасных черноземной сельской местности, но прибыл туда без опоздания. Его так же, как и всех, сопровождала толпа, но искал он все же одиночества.
Запасные нехотя стали рассаживаться по товарным вагонам. Павел Шатров, прочитав на теплушке надпись, что вмещаемость ее равна восьми лошадям или же сорока человекам, поразился этой несправедливости. Он определил, что в утробе лошади не мог бы поместиться даже и один человек, тогда как площадь, занимаемая в вагоне лошадью, равна площади, занимаемой пятью нижними чинами…
Эшелон отошел под возгласы встревоженной и плакавшей толпы, кругом суетились люди, но Павел Шатров по-прежнему был одинок: он был так же одинок, как и его неведомый друг Илья Лыков, стоявший на тротуаре Невского проспекта города Санкт-Петербурга.
Толпы людей шли по проспекту в одном направлении, они несли флаги — белые и голубые, — опоясанные бархатной бахромой. Илья Лыков включился в общее течение, но не присоединил своего голоса к чужим выкрикам. Простаки провозглашали лозунги, призывающие к процветанию французской нации и к полному истреблению немцев. Илья Лыков услышал легкий треск и приметил, что в лицо его ударил пучок конфетти: разноцветными бумажными кружками бросались с балконов, и течение воздуха разносило их в пространстве.
Толпа уходила стремительным потоком праздно и шумно, возгласы не угасали, а знамена, возвышавшиеся над толпой, вдруг неожиданно склонились.
Люди шли по Дворцовой площади, и знамена склонили они для отдачи почестей царственным потомкам, проживающим во дворцах. Толпа остановилась пред главным фасадом Зимнего дворца, но Илью Лыкова не тешили своим немым взором ни обширные дворцовые террасы, ни статуи, высеченные из мрамора: он искал разгадку событий текущего дня, но совсем не имел желания осмысливать искусство дворцовых украшений.
Илья Лыков был одинок, и он не понимал, почему вся толпа, будто бы по одному мановению, преклонила колена. Когда же причина была им выявлена, он все равно стоял один среди преклонившей колена толпы, и походил он тогда на восклицательный знак среди многоточия.
— Не преклоню я колена, не согну спины пред истуканом! — тихо произнес он и вздрогнул от боли. Чьи-то досужие руки сжали его тело под ребра, и он невольно опустился на колена, получив еще вдобавок чувствительный удар жестким коленом в мягкое место.
Удары под ребра Илья Лыков получил за невнимание к самодержцу, вышедшему на балкон в сопровождении августейшей семьи и многочисленной свиты. Илья Лыков попытался подняться, но кто-то добровольно, с неимоверной силой, тянул его книзу за подол пиджака. Тогда Илья Лыков стал рассматривать царя с различных точек зрения: он видел, что царь теребил вызолоченные наконечники аксельбантов и поправлял усы. Одет был царь в летнюю форму драгунского лейб-гвардии его величества полка, на золотых вензелях его полковничьих погон искрились лучи полуденного солнца.
Люди пропели гимн, но стояли по-прежнему коленопреклоненно, ожидая ответного царского слова, но император не был горазд на слова. Царь молчал — молчала и ожидающая толпа. Воздух был прозрачен, но неожиданный тревожный возглас все же проник в его плотную тишину.
— Долой немцев с командных должностей нашей армии! — прокричал кто-то с балкона.
Мелкая дрожь пробежала по спинам суетившихся людей: возглас был смел, и люди понимали, что этот возглас не может не омрачить праздничного настроения царя…
Оробевший император обернулся, и его голубые глаза встретились с воинственным взором великого князя Николая Николаевича.
— Дядя! — с тихим упреком произнес царь, понимая, что брошенной фразой об изгнании немцев из армии великий князь, как мелкий демагог, побеждает дряблые сердца российских простаков. Великий князь уже был назначен верховным главнокомандующим русской действующей армии, и царь семенил ножкой, не зная, чем бы отменным отважиться и перед толпой, и перед августейшим дядюшкой. На выручку царю, однако, своевременно поспешил престарелый, но еще подвижной граф Фредерикс.
— Ви, ваше высочество, большая патриот! — сказал Фредерикс великому князю и за российских простаков пожал ему руку.
Великий князь понимал прекрасно Фредерикса, но у него не хватало силы, чтобы, стиснув зубы, до боли сжать графскую руку. Таким образом самодержец был выведен из затруднения и, благословив людей на ратные подвиги, удалился во внутренние покои.
Медными звуками стонали колокола, и торжественный день угасал в тревоге. Командующий виленским военным округом генерал Павел-Георг Карлович Эдлер-фон-Ренненкампф, преобразовывая части округа в Первую армию, телеграфировал в Санкт-Петербург, что через неделю после полного изготовления его армия победоносным маршем вступит в Берлин.
Ренненкампф пред лицом российских простаков готов был отрубить свою правую руку, если не совершит триумфального въезда в столицу немцев. Генералу верили: в тысяча девятьсот пятом году он одолел забастовку, уложив великий сибирский путь трупами железнодорожных рабочих.
