И тащит его к воде потихоньку. Евсей тяжелёхонек, не всякий мужик с места сдвинет, а она, вишь, в паморотках[52] двигает! До кромки доволокла и водичкой плескает ему в лицо. Одыбался[53] Евсей, за руку её взял и говорит:

— Прости, Алёнушка! Ошибка вышла, задурманила голову Моряна.

Так и пошли к селу, обнявшись. Вскорости свадебку не шумную спроворили. Весна уж на носу, какие свадьбы в это время? Ну, Евсей упросил, сговорились. Молодым помогли новую избу поставить. Вроде зажили без горя, но приметил народ, что раз в году, по весне, Евсей на заимку один отправляется. Потом смурной ходит недели две. Видать, не отпустила его насовсем, Моряна. Хоть раз в году, а приманивала! Алёнка знала, поди, да помалкивала.

Детки у них пошли, двое парнишечек и девчоночка. Последняя-то чудная народилась — ни в мать, ни в отца. Глазок тёмно-синий с зеленцой, волос светлый, а на ножке, слышь, серебряна чешуйка. Отец-то души в ней не чаял! И назвал чудно — Марьяна. Родные зашумели было — нет такого имени, но Алёнка живо всем рты заткнула. От кого, говорит, семя, тому и вести племя. Не вам указывать, как нам дочку называть!

Девчоночка подросла, а детишки, известно, дразнятся. Царевна-Маревна, кричат, прыгни в лужу, покажи серебряный наряд. Та споначалу плакала, а потом про Моряну из матери всё потихоньку вытянула. Покумекала и в ответ на обидные крики отвечала горделиво: «Не вам, простолюдинам на моё царское платье любоваться!» Те вскорости и отстали.

Евсей, однако, не зажился долго. Годков через семь, поди-ка, после того, как Марьянка народилась, хлебанул на покосе из родничка холодной водицы и сгорел за три дня в лихоманке[54]. Бают люди, будто видели возле того родничка девицу со светлым волосом до пят и смех у неё, вроде, что журчание ручейка. Вот она, какая Моряна! Так просто не отстанет, всё одно, отмстит.

Браслет Марьяны

После того, как Евсей от лихоманки сгинул, Алёне туговато пришлось. И то сказать, два мальчонка погодки да Марьяшка по седьмому году. Родня Евсеева помогала, конечно, но каждый день не набегаешься, у самих семьи да детки. Покрутилась Алёна, помыкалась, на сетях много не заработаешь, да наладилась сама на пушнину поохотиться. Мужики, ясно дело, похохатывают — видано ли дело, чтоб баба в лес на зверьё ходила. А она на своём стоит. Ружьишко от Евсея осталось, но хоть и умела управляться с ним, а больше склонность имела из лука пулять стрелы, да силки ставила дюже хорошо.

По малолетству ещё научил её один человек этому. Как-то осенью поздней уже, когда лист пал, нашёл его отец Алёнкин недалеко от деревни. По делу шёл, а тут смотрит лохмотья комом и всюду кровь. Пригляделся, а то человек. Обличьем странным, с лица чудной, да в беспамятстве. Помял его, видать, медведюшка. Ну, не бросать же запросто, живая всё ж душа! Волокушу спроворил, дотащил до избы. По-нашему этот человек плохо понимал, всё больше руками показывал. Бывало, махнёт рукой на Север и бормочет сердито: «На тан! На тан!» Так и стали его Натаном звать. А с Алёнкой они сладились быстро, она переняла его разговор и вскорости с ним балакать начала. Да бойко так! Алёнка толковала, что дом его где-то возле большого солёного озера, которому конца и края нет.

Натан этот, как немного оклемался, изладил лук да стрелы и ну Алёнку приучать. Родители думают, пущай себе ребёнок позабавится. А тот и рад! Научил девчоночку, как след понимать, как силки правильно ставить, многое поведал ей о повадках звериных. Пожил, правда, недолго, годка два всего. Вишь, нутро шибко больным сделалось, он и зачах. Ну, схоронили по нашенскому обычаю этого горемыку. Не дай Бог на чужбине сгинуть! Алёнушка шибко убивалась за ним, прикипело сердечко детское. А забаву Натанову не забыла. Нет-нет, да и пойдёт пострелять и, знашь, завсегда чего-нибудь, а принесёт. То уточку подстрелит, то тетерева, в общем, приохотилась к этому делу.

Когда с Евсеем начала жить, то упросила лук изладить новый. Тот покумекал да ещё интереснее придумал. Закрепил дугу лука на удобной деревянной палке. Получилось что-то вроде ружья, только вместо пулек стрелы. И такое же смастерил сыновьям. Марьянка тоже пристала, как подросла: «Изладь мне, тятя, самострел!» Наловчилась мигом и братьям ничуть не уступала.

После смерти Евсея эта наука шибко им помогла. И белку били, и горностая. Но всё ж рухлядь[55] добывать малы были. В тайгу идти надо было подалее. А как с детями пойдёшь? Год-другой помыкались, перебились. А на третий решилась Алёна с ними пойти. Споначалу только с парнишечками, но Марьяна криком изошла, так просилась. Ну, мать и махнула рукой. Приодела её на манер пацанят, в штаны да рубаху, пригрозила, чтоб не отставала, и пошли все вместе. Мужики глаза вылупили: «Умом Алёна тронулась! Видано ли, с детями по холоду да в тайгу! Ещё и девчоночку за собой тащит!»

У Алёнки от Евсея всего и осталось-то, колечко, на свадьбу даренное, да серебряный браслетик-змейка с одним открытым глазком. Это он ещё в женихах ей преподнёс. Пока живой был, всё собирался дочурке любимой такой же смастерить, да так и не успел. Алёна браслетку не носила почти, как замуж вышла. Недосуг было. А Марьяшке иной раз давала поиграть в избе. Опосля смерти Евсея, Марьяна прибаливать стала часто, и заметила Алёнка, что как поиграет дочь с браслеткой, так быстрее выздоравливает. И что интересно, чем больше с ним игралась дочка, тем более он ей по душе приходился. А ещё интереснее то, что вскорости стал браслетик потолще, в размерах усох, ровнёхонько по девчоночьей руке! Алёнка подивилась да подумала, что руки у неё от работы не те стали. Потому украшение и не налезает. Подумала так: «Пущай памятка дочурке от отца будет!»

Марьяна почти и не снимала отцову памятку. А чтоб не завидовал никто, так пошепчет что-то над ним и он становится шире, она почти до локотка подтянет подарок, его и не видно.

Об этом тоже не сразу поняла. Заигралась как-то, а тут соседка в окно стучит. Марьяша заметалась, чем подаренье прикрыть, потому как снять не может никак. Ну, возьми да скажи в сердцах: «Нешто б мягким стал да повыше на руке сел!», а браслетик-то и помягчел, и