Стоят они рядышком, и так им хорошо, так на сердце тепло, что и расставаться неохота. Тут и показалась им Девица-Огневица. В огненном платье, в сапожках красных. Вкруг неё трава мигом вспыхнула, но далеко огонь не пошёл, утих мигом, когда она рукой повела.

— Ну, что, — говорит, — прошли вы крещение огнём моим, не спужались. За то хвалю. Живите в пламене любви, да никого не слушайте, коли урекать[39] станут. Не им судить о вашем житие. Камешки поберегите, сгодятся ещё. А уж придёт беда, не пожадничайте, бросьте наземь со словами — Защити, Огневица, я сестра, а ты сестрица! А ты, Ульян, по-другому говори — Защити, Огневица, я брат, а ты сестрица!

Помолчала, потом продолжает тихонько, как бы в раздумьях:

— Может, и не сгодятся камешки, а всё ж оберег.

Шагнула к Любаве:

— Отцу поклонись от меня. Запал он мне в душу, да видать не судьба… Век в девках останусь! — усмехнулась, повернулась, огнём полыхнуло и всё исчезло.

Ульян с Любавой славно жили, семью большую подняли. Камешки Огневицы берегли, но попользоваться более не пришлось. Беды большой в их жизни не случилось, хоть и не всегда радостно было. Когда ушли на покой, то положили им в руки подарки Огневицы, потому как никакого другого повеления не было дано. Оно и к лучшему. Большой соблазн такое подаренье, власть над огнём! Ну, Хозяйка Огня знает, кому что дарить. Без её ведома ни один пламень не вспыхнет.

Евсеева заимка

Недалече от нашей деревушки сельцо было, вдвое меньшее. Там кузнец у них знатный жил. Евсеем звался. Супружница у него, Авдотья, ему под стать попалась. Высокая да статная и хохотушка, каких поискать! Деток они настрогали мал мала меньше. А старшой самый, Авдей, в отца пошёл и статью, и характером. Дюжинка[40] лет ему исполнилась, а на вид так все шестнадцать давали. Девки уж на него заглядывались, а он только улыбался задумчиво да молчал. В молчунах, то бишь, числился. С малолетства в одного любил бродить. Все детки гуртом и его кликают, а он токмо глянет да мимо пройдёт.

Кузнец тот, вишь, и поохотиться любил, потому заимку[41] себе сделал у озерка. Не так, чтоб далече, версты три пёхом. Раз как-то пошёл на уточку осенью и пропал с концами. Искали, конечно, как без этого. Но сыскать не смогли. То ли утоп, сердешный, то ли ещё какая беда приключилась. И остался Авдеюшка за главного. Поскольку у отца в помощниках ходил, то по кузнечному делу и продолжил махать молотом. Споначалу горе мыкали, иной раз и хлеба в избе не было. А годка через три два последыша[42] подросли, в кузнице веселей застучало, и семья их малость вздохнула. Авдея сперва Евсеечем окликали, а после и вовсе Евсеем прозывать стали. Ну, Евсей так Евсей, парнишка и не супротивился. Ещё годков несколько пролетели уточками, уж девчоночки-сестрёнки заневестились, братья Евсеевы в дом невесток привели, а он, как есть, бобылём оставался. Бывало, мать его станет урекать, а он покивает да в кузницу споовадится[43]. Так и жил, пока четвертак не стукнуло.

Тут уж маманя к нему приступом: «Женись, дескать, и всё! А не то за вдовицу окручу!» Евсей малость поартачился, а потом и высказал, что мила ему Алёнка, Потапова дочка. Матерь так рот и разинула.

— Так ещё ж недолеток она!

— Вот и подожду, — кивает в ответ сын, — а другую никакую брать не хочу!

Сказал как отрезал и в кузне опять же скрылся. Ну, ладно. Авдотья сватов спроворила, Потап не отказал, да и девчоночка хоть и скраснела, а моргнула согласно. Сговорились через два годка свадебку справить, на том и порешили. Евсей, когда-никогда на двор к Потапу захаживал — то одно, то другое обручнице даривал. Один раз протянул ей браслетку, на руку нацепил да в глаза смотрит, по душе ли пришёлся? Алёнка на подарок загляделась. Так и есть на что! Изробил Евсей диковинку — в палец шириной тонкого серебра змейка. Хвостик с головкой встречаются, слегка повернуты друг от дружки. А по спинке узор невиданный, цветочный! У змеек такого отродясь не бывало! И один глазок закрыт, спит вроде, а другой широко распахнут. Подивились родные Алёнкины, покачали головами — мол, чего токмо не измыслит Евсей. Заподумывались ещё, где серебро взял, да сосед сказал, что заезжий мужичок за подковки расплатился с кузнецом.

Туточки вскорости наладился Евсей на озеро, утиц пострелять. Ну, собрался, значит, доложился, что дня на три, и ушёл. Братовья[44] без него справляются, постукивают в кузнице, три дня прошло, не идёт Евсей, не кажется. Забеспокоились, собрались на заимку, а он тут и воротился. Правда, ещё молчаливее стал. Слово одно-два в день бросит, а то и менее. Чуть погодя опять на охоту намерился, да и повеселел, вроде. Авдотья говорит:

— Бог с ним, нехай проветрится, по бережку походит у воды.

Алёнка услыхала разговор об Евсее, у ней свои думки. Что-то редко обручник[45] заглядывает, а она уж прикипела к нему. Решила, вроде как за ягодкой отпроситься, да за Евсеем проследить. Ну, одну-то, знамо дело, никто не отпустит. Так она подружек кликнула, ватажкой и пошли. А куда идти осенью, как ни на болото за клюквой? Туда и направились. Алёнка покрутилась малость, да по-тихому к озеру свернула. Вышла она к заимке, а на крылечке Евсей сидит с какой-то девой ладной, да смеётся и разговаривает во весь голос! Обомлела Алёна, притаилась, подглядеть задумала, кто такая да откуда взялась. По виду не из наших и говорок странный, ровно речка журчит, а как засмеялась, так ручейком раскатилась. Одета девица на особинку — платье, вроде простое, а то синим, то голубым посверкивает и волос светлый, распущенный до земли стелется.

Опечалилась Алёнушка. Ну, где ж с такой красотой сравниться! Она-то простенького виду была — коса пшеничная до пояса, бровки, носик-пуговка, глаза синие. Ну, как и все их девчоночки на селе. А тут — боярыня. Взялась-то откуда, непонятно! Малость погодя парочка к озерку подошла. Дева Евсея обняла, надолго припала к нему, а опосля в воду шагнула. Тут вкруг неё брызги поднялись, свечение яркое образовалось, и превратилась она в рыбину,