«После тщательной проверки архивных данных: станция Кара-Богаз-Гол была открыта в июне месяце 1921 года гидрометслужбой Каспийского моря. Станцию открывал т. Щербак Сергей Яковлевич. В справочных материалах наблюдения станции также помечены с VI месяца 1921 г.

…Станция расположена на восточном берегу пролива, соединяющего с морем залив Кара-Богаз-Гол. Местоположение станции не менялось со дня открытия. Судьба бывших наблюдателей нам неизвестна, а т. Щербак С. Я. погиб во время блокады Ленинграда в Великую Отечественную войну».

Июнь 1921 года, а события на Кара-Ада — это январь 1920-го. И когда Раха сказал «молодой Покровский», я поинтересовался — почему молодой? А кто был его отец?

Старый Покровский, — а может быть, и не старый, а старший, — работал в Кара-Бугазе в 1919-м и 1920 годах. К кому же, если не к нему, мог кинуться Кулекен за лодкой, когда заметил дымы над островом? Знакомство продолжалось и дальше: Покровский после гражданской войны возвращался сюда. Очевидно, он и сына сумел заразить неистребимой любовью к исследованиям, к покорению необозримых пространств, которые привыкли называть мало что определяющим словом — п у с т ы н я.

Сын учился, стал геологом и уже во второй половине двадцатых годов попал на восточное побережье Каспия — обетованная земля для человека, наделенного пылким воображением, мужеством, энергией. Тогда понятно, почему молодой Покровский из местных казахов предпочитал выбирать в проводники Кулекена, и почему Кулекен охотнее всего уходил с ним. Они были, что называется, свои люди.

В те годы особенно работа поисковых партий была связана со многими лишениями, трудностями, опасностями. Известен случай, когда группа молодого Покровского заблудилась в песках, потеряла всех вьючных животных. Ни воды, ни пищи… Почему-то в тот раз они были без Кулекена, и Кулекен, когда они не вернулись вовремя — прошли все сроки, — нашел их в самом отчаянном положении. И привел в Сартас. (Об этом же рассказывал Абдыхалыку Жонеу, он даже назвал колодцы, через которые Кулекен вел геологов: Балнияз, Шагала, Омшаллы, это к северо-востоку от Кара-Бугаза, глухие, непроходимые места.)

На прощанье Раха дал нам адрес Ауес — жены покойного Кулекена. С дочерью Татибай и зятем Енсегеном — все вместе, одной семьей, — они живут на колодце Суйли, в двадцати восьми километрах за Хасаном. Раньше назывался: Узун-Суйли; у з у н — длинный, глубокий, с у й л и — водоносный, воды там много. Потом появились новые колодцы, по глубине — не меньше, и этот стали звать просто Суйли. Там не совхоз. Там овцеводческая ферма колхоза «Комсомол».

Редакционный «ГАЗ-69» миновал последний дом райцентра и вырвался на свободу.

Гора, видневшаяся впереди, называлась Жанаша, большая лощина, промытая на протяжении веков весен ними водами, носила то же имя — Жанаша-сай, и колодец в лощине, у которого стояли две юрты и бродили одногорбые верблюды, был известен как Жанаша-сай-Кудук…

Мы поднялись на гору.

Впереди была пустыня, всегда такая разная для непредубежденного глаза. Здесь она прикинулась холмистой равниной, поросшей селе́у — клочковатой, как брови старика, травой. Самый первый корм для баранов. И верблюды, встречавшиеся по дороге, тоже, видимо, отлично понимали, что селеу гораздо приятней на вкус, чем обычный жантак — жесткая колючка, прозванная верблюжьей.

Нас с Абдыхалыком на колодце Суйли ждала важная встреча… Но я был бы согласен, чтобы никогда не кончался этот солнечный декабрьский день, и чтобы дорога все так же надвигалась в ветровое стекло, и огромное пространство — желтое от солнца и песка, зеленое от травы, голубое от неба.

Абдыхалык радовался, что травостой хороший, можно будет, пусть пока и частично, но восполнить потери от жестокой зимы шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый год…

Я кивнул, но не поддержал разговора.

Я был с Кулекеном. И понимал, почему он не мог долго вдыхать дым одного очага. «Манят вдаль твои дороги, пустыня», — сказал старинный поэт. Кулекен был молчалив, и он не обладал божьим даром складывать слова — одно к одному — в стихи. Но чувствовал он, очевидно, именно так.

Фельдшера Нуржумана Нурханова мы застали в медпункте — в Хасане.

Он оказался тоже молодым — не старше тридцати пяти. Его худощавое лицо оживилось, когда он узнал, зачем мы приехали… Он поправил шапку из камбара — коричневого каракуля, застегнул короткий плащ. Никаких особенно срочных дел у него нет, тяжелобольных тоже нет, и если мы рассчитываем вернуться сегодня, он поедет с нами.

Уже в машине Нуржуман вспоминал, как впервые встретил Кулекена — на колодце Ажыгыр в пятьдесят девятом году. Но помочь старику он был не в силах, и никто бы не помог, хоть любой профессор, хоть сам министр здравоохранения: сильно запущенный рак желудка. Через день, через два Нуржуман верхом ездил на колодец, делал Кулекену болеутоляющие уколы. Пантопон? Да, пантопон, что еще оставалось… К мысли о своей недалекой кончине старик относился спокойно. Он никогда ничего не боялся — не боялся и смерти.

Он не жаловался. А ведь если боль еще можно было как-то успокоить сильным лекарством, то кто бы взялся облегчить его страдания — от мысли, что силы уходят, а он привык быть сильным, от невозможности, как прежде, поехать куда захочется. Он не мог есть вдоволь своего любимого мяса. А потом — и совсем уже не мог. Пил чай, питался молоком и шубатом.

Дальние дороги закрылись для него… Но коня он держал. И ухаживал за ним, как не ухаживал за лучшими скакунами из тех, что у него были. Понимал, что — последний.

— Вот такой… — махнул рукой Нуржуман, когда мы подъехали к первым домам Суйли. Возле самого крайнего был привязан светло-серый мерин. «Кок» называют эту масть казахи.

Ауес — совсем уже пожилая и слабая морщинистая женщина — при встрече многое из того, что было мне известно, подтвердила. Рассказала и такое, о чем, кроме нее, никто не мог бы рассказать.

Кульдур взял ее замуж в 1925 году.

Она его встречала задолго до того, как стала женой. Ауес сама из рода медет, дочь Жолдасбая. Ее старший брат — двоюродный по отцу — Кемилхан был не только ровесником, но и неразлучным другом Кулекена по охоте, по бесконечным странствиям, по всяким молодым проделкам. Род медет дружил с тнеями, их аулы обычно стояли рядом и на джайляу в Карашык-сай-Кудуке, Макышбае, Ак-Кудуке. Это — Мангышлак. А зимовали южнее — ближе к Кара-Бугазу, в Сартасе.

В 1920 году Ауес была слишком мала, чтобы ей в подробностях запомнилась история спасения заключенных с острова, но все же через Абдыхалыка я спросил: с Кулекеном на пролив поскакал товарищ, тот самый, что вернулся с лошадьми в Бекдаш, когда Кулекен решил морем идти на Кара-Ада. Не знает ли Асеке[8], кто был с ним?

— Они были мужчины, — ответила она. — И у них были свои мужские