Шрифт:
Закладка:
Здесь, за Киннекюлле, открывается равнина, она простирается на мили, до самого горизонта; в небе стоит радуга, ветер крепчает; смотри, как темною кисеей на землю падает дождь. Ветви деревьев стегают друг друга, точно кающиеся дриады[33]. Старая церковь Хусабю[34] находится совсем рядом; туда мы и отправимся, хотя на равнину обрушился ливень и хлещет высокие стены, сохранившиеся от старинного подворья католического епископа. Вороны и вороны залетают в проемы длинных окон, которые раздвинуло, разрушая, время. Вода бежит по серым, в трещинах, стенам, словно бы вознамерившись разъять их, камень за камнем; но церковь стоит, старая церковь Хусабю, исполненная достоинства, серая-пресерая, с толстыми стенами, маленькими окошками и тремя притиснутыми друг к дружке островерхими башнями, они сидят как орешки в гранке. Старые кладбищенские деревья осеняют древние могилы; где же Old Mortality[35] этих мест, что выпалывает траву и толкует прошлое? На могилах лежат огромные каменные плиты в форме гробов, украшенные грубою резьбой времен католичества. Старая церковная дверь скрипит на своих петлях, мы стоим внутри, под сводами, где на протяжении столетий разливался аромат ладана и пенье монахов и хора мальчиков. Нынче здесь безмолвно и тихо, облаченные в монашеское одеяние старцы сошли в могилу, цветущие отроки, помававшие кадильницами, в могиле, прихожане, целые поколения, в своих могилах; ну а церковь еще стоит, все такая же. В ризнице, в старых дубовых шкапах, висят побитые молью пыльные рясы монахов и епископские мантии, сохранившиеся с монастырских времен; по полкам разбросаны старинные рукописи, наполовину изгрызенные крысами.
В церковном проходе слева по-прежнему стоит резное деревянное изображение, пестро раскрашенное; краски еще ярки; это Божья Матерь с младенцем Иисусом. На голове у нее и у младенца — венки из свежих цветов, душистые гирлянды обвивают подножие, до того торжественно, точно на празднике Рождества самой Мадонны во времена папства. Юные конфирманты, принявшие сегодня первое причастие, украсили старинное изображение, а на алтаре даже выложили из цветов имя пастора, и он, к нашему удивлению, оставил все как есть.
В свежих венках лик Богоматери словно помолодел; душистые цветы обладают здесь такою же силой, что и поэзия, они приближают к нам дни минувших столетий. Погасший резной ореол как будто засиял вновь; цветы благоухают, можно подумать, что в церковном проходе вновь струится дым драгоценного курения, вокруг алтаря посветлело, как если бы зажглись освященные восковые свечи, это упал в окно солнечный луч; на дворе уже прояснилось… мы опять в дороге, мы проезжаем под «Кручей», вдоль киннекюлльского склона, который лишен растительности; это скалистая стена, отличная почти от всех остальных. Каменные глыбы громоздятся друг на друга, образуя чуть ли не крепостные сооружения, с бойницами, выдающимися вперед крыльями, круглыми башнями, но только покачнувшиеся, растреснутые, рухнувшие; природа дала здесь волю своей архитектурной фантазии. С одной из самых высоких точек «Кручи» падает ручей и вертит мельничку; она похожа отсюда на игрушку, которую поставил Горный дух — и забыл. Кругом лежат обломки огромных глыб, сорвавшихся вниз, природа придала им вид вытесанных из камня, вдребезги разбитых карнизов. Самое точное определение горной стены Киннекюлле мы дали бы, назвав ее развалинами растянувшегося на мили индусского храма. Эти скалы с помощью топора можно было бы запросто превратить в святилища, подобные тем, что высечены в горе Гхат в Эллоре[36]; приди к киннекюлльской горной стене брамин, он признал бы Кайлаский храм[37], а в трещинах и расселинах обнаружил бы целые сцены из «Рамаяны» и «Махабхараты»[38]; ну а если бы с ним заговорили на птичьем языке или же тарабарском наречии, — неважно, лишь бы туда примешали, при помощи энциклопедического словаря Брокгауза[39], названия нескольких индийских драм: «Шакунтала», «Викраморваши», «Уттарарамачарита», и так далее, и тому подобное, — то брамин был бы положительно заинтригован и записал в своем дневнике: «Киннекюлле — останки храма, подобного тем, какие у нас в Эллоре, местные жители же знакомы с наиболее значительными произведениями нашей древней санскритской литературы и рассуждают об оных с великим знанием дела». Только никакой брамин сюда не придет, не говоря уже о компании с парохода, те давно уже плывут по озеру Венерн, повидав лесистую Киннекюлле, висячий сад Швеции; а теперь ее повидали и мы.
Глава V. Бабушка
Бабушка такая старая, у нее столько морщин и совсем белые волосы, зато глаза ее, они сияют как две звезды, даже гораздо красивее, они такие ласковые, смотреть в них — истинное благословение. А еще она умеет рассказывать чудеснейшие истории, и у нее есть платье с большими-пребольшими цветами, толстая такая шелковая материя, она шуршит. Бабушка много чего знает, ведь она жила на свете задолго до отца с матерью, это сущая правда. У бабушки есть книга псалмов с толстыми серебряными застежками, и она частенько из нее читает; в середке лежит роза, преплоская и сухая, она не такая красивая, как розы, что стоят у бабушки в стакане, и однако же бабушка улыбается ей всего ласковее, на глазах у нее даже навертываются слезы. Отчего это бабушка так смотрит на засохшую розу в старой книге? Не знаешь? Всякий раз, когда бабушкины слезы падают на цветок, краски его становятся ярче, роза набухает и вся комната наполняется благоуханием, стены оседают, как туманные пелены, и вот уже кругом зеленый, чудесный лес, где сквозь листву просвечивает солнце, а бабушка… да она совсем юная, она — прелестная девушка с желтыми локонами, румяными, круглыми щечками, красивая и очаровательная, свежее всякой розы, хотя глаза, ласковые, благословенные глаза — они по-прежнему бабушкины. Рядом с нею сидит мужчина, до того молодой, сильный и пригожий, он протягивает ей розу, и она улыбается — но
