не избежать. Отец сидит в комнате Антона и ждет, Михаил слышит дыхание отца, прерывистое, сбивчивое, знает, чего тому стоит это ожидание. С глубоким укором он понимает, какою для больного отца была эта страшная ночь, которая для него, Михаила, еще не кончилась, хотя давно уже настал день, Михаил все понимал, но никак не мог превозмочь себя, потому что не знал, как он посмотрит отцу в глаза и что скажет ему.

А отец в это время уже не мог удержать себя на месте и с закипевшим раздражением поднялся и вышел из комнаты, собираясь сказать Михаилу все то, что он подумал о нем: и о его бездушии, и о том, что он хуже машины, и еще о многом, но, проходя мимо гостиной, вдруг остановился перед неубранным столом. Этот стол он уже видел, но сейчас увидел его совсем по-другому. Бутылки, рюмки, фужеры, залитая вином скатерть и полная пепельница окурков вызвали такое отвращение, что копившаяся в нем злоба будто взорвалась. Он побежал на кухню, выхватил из шкафа мусорное ведро и, вернувшись в гостиную, стал сбрасывать в него бутылки с вином и водкой, сгребать туда рюмки и фужеры, а потом засыпал битое стекло и хрусталь окурками из пепельницы.

Теперь стол был пуст, но он все еще не мог справиться со своей злобой, побежал к мусоропроводу, потом из шкафа, где стояла посуда, бросил в ведро массивный резной графин, а потом стал высыпать туда окружавшие эту хрустальную громаду рюмки, рюмочки, фужеры, полуфужеры, бокалы, бокальчики, всю ту звенящую и блестевшую мишуру, которую с такой гордостью ставили в этом доме на стол, когда собирались гости.

Сын безмолвно стоял в дверях и испуганно следил за погромом отца, а когда тот бросил в ведро последний фужер из богемского стекла, растерянно простонал.

— Их-то не надо было, отец… Это мамин подарок… На свадьбу.

— Обойдетесь! — закричал Иван Иванович. И, проходя с нагруженным доверху ведром мимо сына, еще раз в сердцах выкрикнул: — Обойдетесь! Раз пить не умеете! — Проследовал по коридору на лестничную площадку и с грохотом высыпал содержимое ведра в мусоропровод.

…Отец и сын были в гостиной, где только что старший Иванов устроил погром, и молчали. Иван Иванович словно после тяжелой работы, которая отняла все его силы, с закрытыми глазами полулежал в кресле, а Михаил сидел напротив на стуле и, как провинившийся школьник, смотрел себе под ноги.

— Что у вас тут произошло? — наконец проговорил Иван Иванович и, открыв глаза, заставил своим взглядом посмотреть на себя сына. Михаил выдержал взгляд отца, но Иван Иванович увидел в его глазах такую муку и боль, что сам не смог смотреть в них и отвернулся. — Так что же?

Сын молчал, отец еще раз взглянул на него и с испугом понял, что если тот сейчас начнет говорить, то заплачет. Еще мальчишкой Михаил был крепким, как кремень, и последний раз Иван Иванович видел сына плачущим лет двадцать пять назад, таким, как сейчас был Антон. А теперь огромный, под метр девяносто ростом мужик, тридцати семи лет, отец и муж, заплачет. Если это случится, то может произойти непоправимое. Михаил не простит себе этого. Долго сидел не шевелясь, давая сыну совладать с собою и самому начать разговор.

— Я, отец, бродил всю ночь, — тяжело, словно камни, начал складывать слова Михаил, — и не знаю, где был… Хмель прошел сразу, как только выскочил из квартиры… Не помню, где был, только шел и шел, не останавливаясь…

— Ты что, ударил ее? — осторожно спросил Иван Иванович, и сын, вздрогнув, поглядел на отца, будто только что увидел его.

— Нет, я не бил…

— А откуда же у нее кровь? И почему она закричала и разбудила Антона?

— Да, закричала… Сильно и страшно. И я выбежал из квартиры…

— Ты посмотри на себя, на свои руки, — все так же тихо продолжал отец. — Если ты ударишь ее… А ты же бешеный и, наверное, ударил. К чему все это может привести? У вас же Антон…

— Отец, отец… — простонал Михаил, и Ивана Ивановича опять обдало от этого стона. — Ты не знаешь всего… Не знаешь… С Наташкой случилось страшное. И уже давно… Еще за границей. Мы ведь и срока своего не добыли… Уже тогда у нее это началось… А она ничего не хотела знать. Да и сейчас не верит, что больна.

— У мужиков это как-то легче проходит, — вмешался Иван Иванович. — Отрубил, или, как они говорят, завязал — и все.

— Тоже не у всех… Многие по нескольку раз рубят… до самой смерти… Наташка вот тоже почти полгода держалась. И никаких проблем не было.

— Так какого же ты черта! — вскричал Иван Иванович. — Зачем затеял это застолье? Зачем? Без него вы свою радость не могли пережить? — И он кивнул на стопку журналов со статьей невестки, а потом, вскочив с кресла, обежал стол и, остановившись перед сыном, опять выкрикнул: — Не могли?

— Да ведь… — тоже поднялся и, покраснев, вытянулся перед отцом сын. Он был на голову выше отца, шире его в плечах и уж, конечно, крепче фигурой, но сейчас не это отличало его от родителей — разнил их голос Михаила, спокойный и полный достоинства, не успокоенный, а спокойный. — Ты погоди, отец. Так ведь тоже нельзя жить. Затвориться от всех и в четырех стенах куковать. Да и Наташка не согласится… У нас ведь и друзья.

— Заведите себе других! — вновь не сдержался Иван Иванович. — Нет, ты ничего не понимаешь! — И крикнул это так, что Михаил сразу смолк, и сник, и будто ростом стал ниже и уравнялся с отцом, а тот, поднявшись на носки и нависнув над Михаилом, опять закричал: — Ничего не понимаешь! Я думал, только Наташка твоя, но и ты решительно не понимаешь. Не по-ни-ма-ешь… — переходя на шепот, по слогам произнес он.

— Как не понимаю?.. — обиженно отозвался сын.

— Сядь! — опять выкрикнул отец и толкнул Михаила на стул, а сам вновь стал ходить вокруг стола. — Ты не понимаешь, какая это беда. Это страшнее смерти… — Но, увидев, что сын и не пытается возражать ему, сам пристыженно умолк и, обойдя еще раз стол, сел в кресло напротив Михаила, — Ты знаешь, Миша, я ведь не зря… Может быть, и с войны я вернулся живой, да и с Севера, потому что не выпивал там.

— А ты что, отец, вот так, среди всех один?

— Почему один? Были и другие… Но ты не думай, что в армии тогда пили так, как теперь иногда про это рассказывают. Мы