светлой и чистой душой была его мать Наташа. Боже, какой это был ребенок — ангел! Иван Иванович и сейчас помнит, как выходила Наташа из подъезда в золотой шубке, белой шапочке, с ранцем за плечами и всем, кто с ней встречался, говорила свое обворожительное «здравствуйте». А если кто не смотрел в ее сторону, Наташа непременно крикнет: «Дядя, здравствуйте!», и в улыбке расцветает ее ангельское личико, и человек, пораженный, остановится и в ответ радостно закивает ей, будто действительно встретился с земным чудом. «В школу идешь, Наташа?» — «В школу!» — И, сорвавшись с места, побежит догонять своих сверстниц.

Ну разве ж может быть грешным такое дитя? Никогда. Значит, виноваты мы, родители: и те, которых уже нет, и те, какие еще живы. Мы. Все в нас — и хорошее, и дурное. Все…

Эта уверенность шла у него с фронта. Сколько он видел там жестокости, садизма, подлости у одних и какую беспредельную доброту и человечность у других. Тогда он думал, что война выжжет всю мерзость и грязь в людях и на земле начнется другая жизнь. После всего, что он видел и что пережил, нельзя было так жить, как жили. Он был уверен, что нужно делать все по-новому и начинать с детей. Их надо беречь и учить вечному, доброму. Они — тот мир и та жизнь, какую мы хотим построить. Какие они — такая и жизнь.

Не очень верил Иван Иванович генетикам, которые утверждают, что все передается по наследству: и хорошее, и дурное. Может, оно и так, но он знал, что и хорошее, и плохое люди в большой мере приобретают. Причем до плохого они добираются сами, или, как говаривал его дед, «самоукой» доходят, а хорошему человека обязательно надо учить и учить долго и настойчиво. Может быть, всю жизнь.

«Ну, что же дурного может быть в Антоне? — возвращался он снова к одной и той же мысли. — Что? Такой же была и его мать Наташа. И вот не уберегли, не уберегли мы, взрослые. Чистая, непорочная душа где-то надломилась, и никто не заметил той трещины. Если бы родителям да опыт дедов. Однако так не бывает. Но придет время и беспечные родители станут рассудительными дедами, и вот тогда им захочется исправить свои ошибки на внуках, как хочется сейчас этого тебе, Иван Иванович. Кажется, все бы отдал за это. И оставшуюся жизнь, и ту, какая прошла, только за одно, чтобы ничто дурное не замутило Антона. А уже от него пошли бы чистые, не запачканные грязью люди. Мистика? Бред? Утопия? А может быть, только для того и живут люди?.. Чего это тебя, Иван Иванович, так далеко занесло от твоей беды и от твоей вины? Разбирайся в них… Но не так-то просто разобраться и определить меру вины. Беспечные родители всегда ближе к своим детям, чем рассудительные деды. К тому же, как сказала та милая и добрая толстуха врач, их учат, когда они лежат поперек лавки, а когда вытягиваются вдоль, учить поздно… Надо лечить. И все же люди должны разорвать этот заколдованный круг, если они люди. Ведь не хотят же они своего вырождения и погибели? Не должны хотеть, в этом нет никакого смысла. Эх, Иван Иванович, дожил до седых волос, а все еще задаешь себе и другим наивные вопросы, Да разве же мало в этом подлунном мире бессмыслицы? А мир стоит, не рушится, и жизнь идет, скрипит, шатается, а идет… Только куда?»

Так Иван Иванович Иванов сидел у изголовья спящего внука, думал о неурядицах в семье своего сына и гадал, может ли она еще выровняться и быть достойной жизни всех людей и той, какая только начинается в этом мальчике…

Конечно, он думал больше о нем, Антоне, зеленом ростке от русского корня Ивановых, семя которого проросло где-то на курской земле, а может, и другой какой, но в России. Он смотрел на мальчика и понимал: с него начнется другая жизнь в третьем тысячелетии, куда ему, Ивану Ивановичу, так хочется заглянуть хотя бы одним глазом, да, видно, не суждено. Не суждено не по годам, какие его годы? Кажется, только сейчас-то и начинается все, но главное — он только стал возвращать долги людям, а до этого лишь брал у них. Не по годам, а по жизни, такой тяжелой, на которую упала самая страшная война из всех тех десяти тысяч войн, которые были на земле и остались в памяти человечества.

3

Он слышал, как хлопнула в коридоре дверь, наверное, пришел сын, но не встал, а сидел и додумывал свои тяжелые, как чугун, думы. Они уже не первый раз загоняли его в угол, и он не знал, как на них ответить, а шел в своих мыслях дальше, где, казалось, уже совсем нет выхода, рвался вперед, продирался, обходил, и перед ним вновь и вновь вырастала стена, о которую разбилось столько прекрасных жизней и сгорело столько светлых умов, так и не развеяв вечный мрак и не разгадав загадку бытия.

Сын пошел сразу в спальню. «Погнала вина, — с непонятной мстительностью отметил Иван Иванович и тут же подумал: — Если бы чаще нашими поступками двигала вина, не какая-то общая, всего человечества, о которой столько наговорили философы, а вина каждого из нас за дурное, содеянное тобой и твоими ближними, насколько бы сразу стала чище жизнь».

Теперь Михаил был в ванной, жужжала бритва, потом лилась и плескалась вода, и это вдруг начало раздражать Ивана Ивановича. Железный и… бесчувственный человек! Гибнут миры, рушатся судьбы, а он должен быть каждое утро выбрит чисто и до блеска вымыт. Так его приучила мама, так он поступает всю жизнь и не свернет, не отступит от раз и навсегда установленного порядка. Как машина…

Так, доведенный почти до отчаяния всем, что произошло в эту ночь, думал отец, а сын просто отдалял встречу с ним. Отдалял, потому что ему стыдно было глядеть в глаза отцу. Стыдно за то, что случилось в его доме, за то, что было до этого, и за всю свою непутевую семейную жизнь, которую он как глава семьи не смог наладить.

Михаил Иванович уже выбрил до гладкости лицо, по которому скользили и не встречали сопротивления пальцы, а потом встал под душ, попеременно включая то холодную, то горячую воду. Стоял и не мог себя заставить выйти из ванной, потому что отдалял тяжелый, им обоим неприятный разговор. Отдалял и знал, что его все равно