он не ищет ни одного из красочных костюмов, которые её муж надевал на различные выступления, а ищет чёрные ботинки, чёрный плащ и чёрную шляпу — желательно мокрую. «Это то, что он носил, да?», — спросил он.

«Да. Их сшила для него женщина на Сент-Сабс.»

«Мило», — сказал Карелла. Хлоя всё ещё наблюдала за ним. Он отбросил в сторону несколько предметов одежды на вешалках и заглянул в шкаф.

«Миссис Чеддертон», — сказал Мейер, — «скажите, не казался ли ваш муж в последнее время обеспокоенным или подавленным? Были ли какие-то необъяснимые отлучки, не казалось ли ему, что его жизнь в опасности?»

Обыскивая шкаф и надеясь, что его поиски выглядят непринуждённо, Карелла понял, что Мейер похоронил свой вопрос о «необъяснимых отлучках» в куче маскировочного мусора, возвращаясь к вопросу о возможной неверности таким образом, чтобы не взъерошить и без того сильно взъерошенные перья Хлои. В шкафу лежало несколько пальто, ни одно из них не было чёрным и ни одно не было мокрым. На полу лежали женские туфли на высоком каблуке, несколько пар мужских ботинок, женские прогулочные туфли на низком каблуке и пара женских сапог на среднем каблуке — коричневые. Хлоя всё ещё не ответила на вопрос Мейера. Её внимание снова сосредоточилось на Карелле.

«Миссис Чеддертон?», — сказал Мейер.

«Нет. Он выглядел таким же, как всегда», — сказала она. «Что вы ищете?», — резко спросила она Кареллу. «Пистолет?»

«Нет, мэм», — сказал Карелла. «У вас ведь нет оружия?»

«Это должно быть какое-то комедийное представление», — сказала Хлоя и вышла из спальни. Они последовали за ней на кухню. Она стояла у холодильника и снова плакала.

«Я не убивала его», — сказала она.

Ни один из детективов ничего не сказал.

«Если вы закончили, я бы хотела, чтобы вы ушли», — сказала она.

«Могу ли я взять блокнот с собой?», — спросил Карелла.

«Возьмите. Просто уйдите.»

«Я дам вам расписку, мэм, если вы…»

«Мне не нужна расписка», — сказала она и разразилась новыми слезами.

«Мэм…»

«Не могли бы вы, пожалуйста, уйти?», — сказала она. «Не могли бы вы убраться отсюда к чёрту?»

Они молча ушли.

В коридоре Мейер сказал: «Мы были неуклюжими.»

«Мы были ещё хуже», — сказал Карелла.

4

В тишине отдела в три часа ночи он сидел один за своим столом и думал, что, чёрт возьми, с ним происходит. Утром ему придётся позвонить ей, извиниться, сказать, что это был долгий день и долгая ночь, рассказать, что иногда в этом деле убийц приходится искать под каждым камнем, объяснить… Он обращался со скорбящей вдовой как с чёртовым убийцей. Этому не было оправдания. Он устал, но это не было оправданием. Он слушал, как Моноган и Монро шутили о смерти и умирании, и его раздражало их подшучивание, но и это не было оправданием. Дождь тоже не был оправданием. Ничто не могло оправдать того, что он играл в полицейского с женщиной, которая испытывала лишь сильное горе из-за смерти мужа. Иногда ему казалось, что если он останется на этой работе достаточно долго, то совсем забудет, что значит вообще что-либо чувствовать.

«Это ваше дело», — советовало руководство, — «продолжайте расследование». Ведите его под проливным дождём, когда человек лежал со вскрытым черепом, из которого мозги просачивались на тротуар, ведите его в больничной палате, пропахшей антисептиком, ведите его в многоквартирном доме в два часа ночи, когда часы отбрасывали минуты в пустые часы ночи, пока женщина плакала о своём мёртвом мужчине. Обыщите её шкаф в поисках одежды, которую носил убийца. Заставьте её рассказывать о возможных изменах мужа.

Будьте чёртовым копом.

Ему следовало пойти домой. Часы в отделе показывали без десяти минут три. Формально уже наступило утро субботы, хотя всё ещё чувствовалось, что это вечер пятницы, и всё ещё шёл дождь. Формально его смена закончилась в полночь, и он отправился бы домой ещё тогда, если бы вызов по делу Чеддертона не раздался без четверти двенадцать, как раз когда Паркер и Уиллис должны были их сменить.

Он был измотан и раздражён, чувствовал себя огромной лошадиной задницей за своё обращение с женой Чеддертона и, кроме того, испытывал лёгкую жалость к себе, бедному государственному служащему, вынужденному иметь дело с самой жестокой стороной жизни, низкой зарплатой, переработками, паршивыми условиями труда и ведомственным давлением, требующим быстрых арестов и приговоров, — ему следовало бы пойти домой спать. Но блокнот был здесь, на его столе, в потрёпанной синей обложке и со страницами текстов, написанных мертвецом, и призывал к проверке. Он встал, потянулся, подошёл к кулеру с водой, выпил воду из бумажного стаканчика, и вернулся к столу. Часы на стене показывали 3:05 утра. В отделе царила тишина — слабо освещённый мавзолей с пустыми столами и неработающими печатными машинками. За деревянными перилами, отделявшими помещение от коридора, он видел свет, горевший за матовой стеклянной дверью в раздевалку, а за ней — перила железных ступеней, ведущих в комнату для сбора личного состава на втором этаже здания. Внизу зазвонил телефон. Он услышал, как патрульный приветствует другого патрульного, пришедшего с улицы. Оставшись один в комнате, Карелла открыл блокнот.

Он никогда не был на Тринидаде, никогда не был свидетелем грандиозных конкурсов калипсо, которые проводились в карнавальных шатрах в Порт-оф-Спейн (столица Республики Тринидад и Тобаго, её политический, экономический и культурный центр — примечание переводчика) каждый год перед Пепельной средой (день начала Великого поста в латинском обряде католической, англиканской и некоторых лютеранских церквей, отмечается за 46 календарных дней до праздника Пасхи — примечание переводчика). Но сейчас, когда он листал страницы блокнота, слова, нацарапанные карандашом, казалось, вдруг начали пульсировать афро-испанскими ритмами, которые были их основой, и он мог оказаться там, на Марди Гра (вторник перед Пепельной средой и началом католического Великого поста, последний день карнавала, праздник, который знаменует собой окончание семи «жирных дней» — примечание переводчика), раскачиваясь под музыку, доносившуюся из палаток из гофрированного железа и пальмовых листьев, мужчины и женщины в зале щёлкали пальцами и выкрикивали призывы и ответы, исполнители изобретательно переиначивали ритмы и рифмы, воспевая свой сарказм, свой протест, своё возмущение: «Теперь я говорю вам, друзья мои, в этом городе есть мэр, он думает, что сидит очень красиво, живёт в центре города, сосёт сиську своей жирной жёнушки, никогда не обращая внимания на то, что ниггеры живут дерьмово. Теперь этот мэр покупает красивое голубое платье для своей толстой жены, и устраивает шикарный бал в мэрии в центре города, пока ниггер танцует на виду у толкача, неподалёку тут же в центре, а ниггерша гоняет крыс по всему городу. Что мэр забыл, так это будку в школе. В ноябре, когда ниггер будет играть очень круто, закройте занавес, дёрните за рычаг, ниггер не