фамилии в «молнии», все еще висящей возле учительской, явился бы единственным, но неоспоримым доказательством его вины перед классом, школой и Родиной. Миша почел за благо ухватить свой баул и выкатиться из зала вместе со всеми одноклассниками.

Однако тема неправедных доходов не была исчерпана.

Когда класс расселся в кабинете русского языка и литературы, в дверях появился Леша Рымкевич. Не глядя ни на кого, он прошел к своему месту и, привычным движением зашвырнув сумку внутрь парты, сел, положив руки перед собой и уставившись на доску поверх обращенных на него взглядов сидящих впереди. Миша отметил для себя, что пионерского галстука на Леше не было.

Вслед за Лосевым в класс быстрым шагом вошла Тамара Стефановна.

Обведя класс недобрым взглядом, она позволила всем сесть. После этого она сообщила новость, несказанно обрадовавшую всех, кто не выучил заданного на дом стихотворения: оставшееся время урока русичка собиралась посвятить беседе о проступке бывших пионеров Лосева и Рым-кевича.

Повторив в двух словах все, о чем говорили уже директриса и иже с ней на только что окончившемся собрании, Тамара Стефановна замолчала, разложив на столе свою знаменитую синюю общую тетрадь, которую единственный из класса читавший Кассиля Миша звал про себя «Кондуитом». Перелистнув несколько страниц, русичка сделала какую-то отметку и подняла глаза. Взгляд ее остановился на Мише.

— Зуленич.

Миша вздрогнул и медленно встал, глядя на Тамару Стефановну, как кролик на удава.

— В ходе обсуждения вопроса, Миша… — Тамара Стефановна заложила руки за спину и медленно двинулась вдоль доски. Была у нее такая манера вести споры об образах персонажей: с одной стороны, она сосредоточивалась на своей мысли, с другой — необходимость постоянно следить за движущимся учителем окончательно сбивала ученика-оппонента. И сейчас весь класс машинально наблюдал за ее неспешным движением. — В ходе обсуждения вопроса, Миша, мне показалось, что у тебя возникли сомнения в правильности решения собрания.

Еще бы ей не показалось, если он голосовал «против»!

— Сейчас у тебя есть возможность и время, — не дойдя нескольких шагов до дверей, русичка плавно развернулась и двинулась в обратном направлении, — поделиться с нами своими соображениями на этот счет. Если, конечно, у тебя есть желание сделать это.

Тамара Стефановна остановилась, вопросительно глядя Мише в глаза.

Миша замялся и потупился. Черт его дернул голосовать «против»! Взор скользил по парте, по проходу между рядами, и вдруг Миша наткнулся на взгляд Леши.

Лосев буравил его своими большими зеленоватыми глазами. В них светилось искреннее любопытство, но не наивно-простодушное любопытство младенца, едва начавшего постигать окружающий мир и не способного еще оценить, осознать увиденное. Леша смотрел испытующе-настороженно, словно ожидал какого-то подвоха, как будто проверял одноклассника. И Мише показалось, что в глазах этих блеснула насмешка: ну, посмотрим, что ты запоешь теперь?

И Миша вдруг почувствовал себя увереннее. Он понял, что больше всего на свете он хочет сейчас произвести на Леху такое же впечатление, какое год назад произвела на него самого Лехина честность. Не мог Миша, не имел права «запеть» под этим пристальным, сверлящим взглядом.

— Неправильно это, — выдохнул Миша.

Вопросительно вставшие было «домиком» тонюсенькие брови (почему-то все учителя, проработавшие в школе более трех лет, начинали безжалостно избавляться от бровей, выщипывая их все тоньше и тоньше) Тамары Стефановны мгновенно выгнулись наизнанку, почти сойдясь на переносице. Губы ее сжались в нитку.

— Что не правильно, Зуленич? — полушепотом переспросила она.

— Все не правильно, — с какой-то обреченностью махнул рукой Миша, стряхнув этим небрежным жестом остатки раболепия перед учителем, в чьих руках сосредоточилось его далекое, в смысле экзаменов и аттестата, и совсем недалекое, в виде вызова родителей в школу и неминуемо сопровождающих это мероприятие репрессий, будущее. — Они ведь ничего не украли…

— Ну!

Это одобрительное «ну», сорвавшееся откуда-то с задних парт, Тамара Стефановна оставила без внимания. Опытный советский педагог, она рассчитывала, что Зуленич замычит что-то нечленораздельное, вроде «вы не так поняли», и ей останется добить его двумя-тремя фразами. Вместо этого бывалая учительница натолкнулась на неумелое, но решительное сопротивление. Нужно было срочно сменить тактику и «сломать хребет» этому повстанцу, утвердив еще раз дисциплину и власть учителя. В противном случае в ближайший год это неподавленное восстание могло выйти преподавательскому составу школы боком: раз вышедший из повиновения класс акселератов уже не загонишь в прежние рамки.

— Значит, ты, Зуленич, не видишь в действиях этой парочки ничего предосудительного?

Миша интуитивно почувствовал, что ему готовят западню, и решил воздержаться от развернутых ответов.

— Нет, — чуть подумав, ответил он.

— Значит, тот факт, что твои товарищи, не прикладывая усилий, за час заработали половину месячной зарплаты твоей матери, кажется тебе нормальным?

— Но они ведь не украли. — Миша еще раз обозначил свою позицию.

— Но они ведь получили деньги, не трудясь. Как же главный принцип строителей коммунизма: «Кто не работает, тот не ест»?

— Они же таскали тележку. — Миша еще не понял, что за ловушку готовит ему учитель, но чувствовал, что она может захлопнуться в любой момент.

— Ты считаешь, что девяносто рублей за час работы — нормальная оплата труда?

— Но ведь они работали. — Миша не сдавался.

— Ты считаешь, что это честный труд?

— Но они ведь не совершили преступления.

Тамара Стефановна перевела дыхание перед новым натиском.

— А как, по-твоему, спекулянты, перепродающие втридорога вещи и продукты честным советским гражданам, — она постепенно повышала голос, — тоже честно зарабатывают свой хлеб с маслом и черной икрой?

— У нас есть статья про спекуляцию, — сказал Миша чуть слышно.

— Ста-тья? — взревела Тамара Стефановна. — Какой ты у нас грамотный!

Класс завороженно следил за этой схваткой. Тамара Стефановна уже поняла, что совершила недопустимый промах, затеяв этот диспут при учениках, но вывести теперь Зуленича из класса, чтобы дожать его без свидетелей, было бы еще большей ошибкой: необходимо было загнать бунтаря в угол здесь, на глазах его втянувших головы в плечи товарищей, чтобы ни у кого не зародилось сомнения в том, что учитель всегда прав.

— Законы тоже пишут люди. — Она вновь заговорила ровным голосом. — И люди просто не предусмотрели такого преступления. Они не ожидали такой подлости от советского человека.

— Почему подлости? — Это уже Рымкевич, не выдержав, поднялся из-за парты. — Мы никого не обманывали, никого не заставляли…

— Нет, обманывали! — оборвала его русичка. — Вы обманули свою Родину, рассчитывавшую на вашу помощь, вложившую в вас частицу себя, своего богатства, своей души! И вы обокрали ее, обогатившись на ценном сырье, предназначавшемся ей, получив деньги с ее граждан, честно трудящихся на ее благо!

— Но сбор-то ведь добровольный? — В голосе Лехи блеснул сарказм.

— Он называется добровольным. — Это