в дверях кухни показалась человеческая фигура.

– Что стряслось? – спросила Солла, удивленно смотря на нее.

– Ребенок… – запыхавшись, проговорила она. – Уже рождается.

Через несколько дней мама вернулась домой с маленьким свертком в голубом одеяльце. Он был самым красивым, что ей доводилось видеть. Черноволосый, с большими щеками, такими невероятно мягкими. Она осторожно гладила крохотные пальчики, удивляясь, как что-то может быть настолько миниатюрным. Но самым лучшим был все-таки запах. Братик пах молоком и еще чем-то сладким, что она не могла назвать. Идаже маленькие беленькие прыщики, возникавшие на щеках, была такими крошечными и тонкими, что гладить их указательным пальцем было одно наслаждение. Его должны были назвать Артнар, совсем как папу.

Но красивый братик прожил в их доме у моря всего две недели. В один прекрасный день он так и не проснулся, как бы мама ни старалась его разбудить.

Единственными звуками в доме были тиканье часов в гостиной и стук вязальных спиц, которые беспрестанно бились друг о друга и делали светлые ровные петли. Маленькая кофточка была почти готова. Закончив убирать последние концы, Ауса положила кофточку на диван и разгладила. Нитки были из шерсти альпаки и шелка, и кофта получилась мягкой как пух и легкой как перышко. Она попробовала подобрать несколько видов пуговиц и остановила свой выбор на белых блестящих, которые хорошо сочетались со светлыми нитками. Она пришьет их, как только выстирает кофточку. Положив ее в стиральную машину, она включила электрочайник. Она набрала заварки в ситечко, залила горячей водой и добавила немного сахара и молока. Затем села за кухонный стол. Перед ней лежала нетронутая воскресная газета. Но она не стала листать ее, а обхватила горячую чашку обеими руками и задумчиво стала смотреть в окно.

От вязания руки так замерзли! Она всегда так туго оборачивала нитку вокруг указательного пальца, что, когда она наконец отложила спицы, он был совсем холодный, и кровь в нем не текла. Но вязание было ее хобби, а замерзшие пальцы – не такая уж высокая цена за радость при виде того, как нитки превращаются в красивые вещи. Красивые вещи, которые стопками оседают в шкафу. Хендрик обычно фыркал по поводу того, какая она расточительная. Ведь нитки дорого стоят, особенно самые лучшие, эти вот мягкие, с шелком. Но она продолжала, несмотря на ворчание Хендрика. Не то чтобы они не могли себе этого позволить. Она всегда была экономной и разумно распоряжалась финансами: так ее учили, так она была воспитана. А сейчас денег у них было много. Больше, чем необходимо, – и она не знала, что с ними всеми делать. Порой ее посещала мысль распродать или раздарить всю эту одежду, чтобы ей кто-нибудь пользовался – но что-то удерживало ее.

Она выглянула во двор, где между деревьев скакали дрозды. Порой время как будто останавливалось. После того как она уволилась с работы, дни стали такими длинными – просто бесконечными.

Ауса услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Хендрик вошел в кухню, не поздоровавшись. Он все еще работал, и Ауса сомневалась, что он вообще когда-нибудь перестанет, хотя с тех пор как у него появилась смена в лице Бьяртни, он решил сократить объем своей собственной работы. А когда он не работал, то играл в гольф – а она никогда гольфом не интересовалась.

– Что тебя тревожит? – Хендрик уселся за стол с газетой и, разговаривая, не поднимал глаз.

Ауса не ответила, а продолжила смотреть в окно. Дрозды сейчас расшумелись: пронзительно голосили с деревьев. Все громче и громче.

Хендрик тряхнул головой и фыркнул, как бы сообщая ей, что неважно, как она себя чувствует, какое у нее мнение.

Не говоря ни слова, она так сильно грохнула своей чашкой об стол, что чай расплескался. Затем она встала и быстрым шагом прошла в спальню. Она притворилась, что не замечает изумления на лице Хендрика. Она села на кровать и сосредоточилась на том, чтобы дышать спокойно. Она не привыкла настолько терять самоконтроль, она вообще была по натуре спокойной. Ее мало что тревожило. С детства в сельской местности на востоке страны – и до тех пор, когда она выросла во взрослую женщину и стала работать на рыборазделочном комбинате в Акранесе. В юности она переехала в столицу и поступила в Школу домохозяек, как и многие сельские девушки. Жила в общежитии и обнаружила, что городская жизнь может предложить много такого, чего нет в деревне. В городе были люди, работа и развлечения. Там были и магазины, и учебные заведения, и улицы, которые почти никогда не пустели. Фонари, горящие по ночам, и корабли в порту. В Акранес она переехала, когда познакомилась с Хендриком. Он работал на небольшом судне, которое однажды августовским вечером выгружало улов в рейкьявикском порту, и экипаж отправился в город. Тут ему повстречалась Ауса с подругами из Школы домохозяек: они столкнулись, когда он входил в двери увеселительного заведения.

Ауса говорила, что с первой секунды поняла, что нашла свою вторую половину. Того, с кем согласилась бы прожить всю жизнь. Мужчину с большой буквы. Он был темноволосым, высоким, и подруги бросали на нее завистливые взгляды. И немудрено: она никогда не считалась особенно красивой – волосы с рыжиной и лицо, на котором каждое лето густо высыпали веснушки.

После она убедилась: он увидел, что она нежная и робкая. Что перед ним девушка, которая не будет заявлять о себе во весь голос. Она смущенно улыбалась, скрестив руки на животе. Она накрывала для них обоих на стол, а когда они выходили на улицу, никогда не шла впереди него. Она гладила его рубашки, не дожидаясь, пока ее попросят, а он никогда не благодарил ее за это. Когда они с Хендриком только познакомились, он сказал, что его очаровала именно ее застенчивость. Он терпеть не мог бойких женщин, называл их наглыми. А вот она была в его вкусе: молчала, позволяя говорить другим. Была покорна, спокойна и добра. Такая девушка обещала стать хорошей матерью.

Она тотчас утерла слёзы, как только они навернулись на глаза. Что на нее нашло? Почему она вдруг вспылила? И это она – которая все эти годы мирилась с чем угодно. И она была матерью Бьяртни. Все эти годы Бьяртни не был плохим сыном – отнюдь. Хотя он был похож на отца, в его облике отсутствовала эта жесткость. Хотя ему было уже за сорок, в нем все еще сидело что-то мальчишеское. Когда он улыбался – вокруг становилось светлее, а когда