игровые площадки оградили высокой металлической сеткой.

Мальчик садился по эту сторону сетки на деревянную скамейку под деревом и наблюдал за игрой. Играли мальчики со двора, его ровесники. И никто из них не звал парня поиграть, даже не приглашали постоять в воротах, хотя хронически не хватало вратарей, всем хотелось забивать голы. Поэтому все игроки по очереди стояли в воротах, заменяя друг друга после каждого забитого гола. Однако судьей выбирали его. Прямо подходили к нему и говорили:

— Будешь судить игру?

Мальчик кивал головой и доставал из кармана свой пластмассовый красный свисток.

Часы у него тоже были. Старые, отцовские, для его тринадцати лет немного большие. Он долго смотрел на золотистые стрелки, убеждаясь во времени, потом, одновременно со звонким звуком свистка, резко поднимал руку. И игра начиналась.

Но случалось, что и судить игру ему отказывали. Потому что часто, увлекшись игрой, судил неправильно.

Про футбол он знал все: где он родился, кто из футболистов, наших или иностранных, в составе каких команд выступал, сколько голов забил он и сколько голов забито с его подачи. Наизусть знал таблицу игр за последние пять лет и с вниманием следил за всеми футбольными матчами.

Мальчик даже имел собственный мяч Pollena — польский клетчатый мяч с красным штампом, который еще ни разу не коснулся земли. Около месяца мальчик держал его у себя, потом отдал отцу, чтоб тот положил его на заднее сиденье в своих зеленых «Жигулях», — сейчас это модно.

Он знал все тонкости игры, мог часами смотреть по телевизору матч, а на следующий день спорить до хрипоты, обсуждая его до мельчайших подробностей. И если вдруг не было оппонента для спора, он просто спрашивал у всех, кто заходил в подъезд или выходил оттуда, не важно кто: старушка, гуляющая с внуком, или спешащий на занятия студент:

— Вчерашний футбол по телевизору смотрели?

Если это была женщина, она минуту недоуменно смотрела на мальчика так, словно ей задали вопрос о химическом составе планеты Венера, а потом, понимая, о чем ее спросили, говорила:

— Нет, сынок, я ведь в футболе ничего не понимаю.

А если это был молодой парень, то он торопливо отвечал:

— Да, смотрел, но потом, потом, сейчас нет времени.

Мальчик с сожалением смотрел то за той, то за другим и взглядом искал третьего, с которым можно было наконец поспорить как следует.

Вначале его судейская беспристрастность была несомненной. Однако эта беспристрастность длилась недолго, и мальчик начинал хитрить, в основном, когда ребята одного двора соревновались с мальчишками другого. Он хитрил, конечно, в пользу «своей» команды (он говорил «мы выигрываем» или «мы проигрываем»). И когда случалось так, что мальчик заходил далеко в своей предвзятости, игроки противоположной команды пытались с той стороны ограды призвать его к порядку.

Если это не помогало, кто-нибудь из них, вышедший из терпения, подбегал к нему и со злостью поднимал над ним кулак, готовый ударить, особенно когда команда проигрывала, или игра никак не клеилась и все были в нервном состоянии.

Мальчик смотрел спокойно на эти пальцы, сжатые в кулак, и слегка улыбался. И улыбка у него была какая-то дерзкая. И непонятно было, хочет он, чтоб его, действительно, ударили или нет, чтоб между ним и этими парнями возникла драка, такая драка, которая бывает между другими мальчишками, когда из-за одной неудачной передачи цепляются и начинается беспощадная потасовка вместо игры.

Мальчик точно знал, что никакой драки не будет, что кулак, нависший над его головой, так и останется висеть в воздухе… И исподлобья смотрел, как ребята из их двора или из соседнего, оставив игру, медленно подходят к тому, кто осмелился поднять руку, чтобы ударить его. Он также знал, что если тому взбредет в голову ударить, другие на месте изобьют обидчика. Мальчик знал и об этом, но это его не радовало. Потому что, когда поднимают руку на кого-то, будь то свой или чужой, все равно другие подходят не избивать, а просто ждут честного боя один на один, драки лицом к лицу.

А вот с ним такого никогда не бывает, просто никаких драк у него ни с кем не бывает. И сейчас не будет. И когда тот, кто замахивается, чтоб ударить его, так и не ударив, уходит, с сожалением махнув рукой, у мальчика начинают дрожать скулы, он опускает голову и некоторое время слезы не дают рассмотреть стрелки на циферблате часов. Потому что для него оскорбительно, что, будь он даже тысячу раз виноват перед мальчиками, все равно никакой драки с ним не произойдет. И даже быть не может. И даже если будет, вместо него драться станут другие…

Из-за подобной несправедливости мальчик начинает мстить и своим, и чужим, мстить данным ему судьбой единственным оружием — своей неприкосновенностью.

Он назначает штрафные удары в тех случаях, когда никаких нарушений в игре нет, и не останавливает игру, когда нарушения явные. Мальчик нарочно путает счет забитых и пропущенных мячей, мячи, забитые одной командой, передает другой, придумывает и называет игроков обидными прозвищами, колкими словечками комментирует игру, не замечая того, что его как судью уже никто не слушает и игра просто так, сама по себе продолжается, а его жесткие замечания и восклицания среди игроков вызывают лишь снисходительную улыбку, мол, кто тебя слушает. Всем кажется, что мальчик злой от того, что кто-то попробовал его ударить. Но никто не знает, что он действительно зол не на то, что попробовали его ударить, а на то, что подняли руку на него, чтобы ударить, — и не ударили. Потому что его бить нельзя. Потому что на нем проклятие неприкосновенности, а мальчик хочет быть таким, как все, не хочет быть судьей за железной оградой, не хочет быть злым комментатором игры, осознавая, что за это ему ничего не будет, как и за ядовитые прозвища, даваемые игрокам, а хочет играть по ту сторону проклятой ограды, ударить в сторону ворот (два необожженных кирпича, слева и справа на расстоянии шести шагов), забить гол, ведь он отлично знает, как это делать, как метко передавать и принимать мяч, разбивать вдребезги окна соседей, а потом вместе со всеми мчаться за кочегарку, пока хозяин разбитого окна в полосатом домашнем халате не успел выбежать во двор и пригласить всех соседей в свидетели этому невиданному безобразию.

Однако игроки не знают всего этого, продолжают злиться на несправедливое судейство и, наконец, отказываются от него. Сами играют, сами и судят, коллективным путем. Мальчик успокаивается. Прошла у него злость. Все прошло.