Я выключил телефон и вышел из спальни, сунув в карман бумагу и ручку. Подумал, что, может, внизу или на террасе слова придут легче. Там по крайней мере есть что выпить.

Спустился я старым способом, по перилам. Только одна ступенька скрипнула. И на плитку в прихожей приземлился не так уж громко. Всего лишь приглушенный удар, но, наверное, мама все-таки проснулась. Она всегда так чутко спит. Впрочем, она никогда не жаловалась, ни на это, ни на что другое. Пока я здесь жил, мы с ней часто сталкивались по ночам в гостиной или на кухне. А летом иногда даже на террасе.

– Мам, ты как, не спишь? – спрашивал я.

А она только плечами пожимала:

– Как видишь, не сплю. Ты что думаешь, я сомнамбула?

– Иди наверх, поспи, ты же вымотаешься.

– О, подумаешь. Я давно уже плохо сплю. Привыкла. Прилягу днем, отдохну.

Но, само собой, я ни разу не видел, чтобы она так-таки прилегла. Это была роскошь, уступка лени, она себе такого никогда не позволяла.

В гостиной горел свет. Видно, Поль забыл выключить, когда пошел спать. Вполне в его духе. В его духе не брать в голову, сколько стоит электричество и вообще что бы то ни было. Плевать на все – вот что в его духе. Папа всегда удивлялся, откуда он набрался такой безответственности. Я щелкнул выключателем и направился было на кухню, но за спиной раздалось какое-то ворчание. Я опять включил свет. Поль возился у проигрывателя. От двери я его не заметил за диваном. Он только что встал на ноги и протягивал мне диск.

– Ни фига себе. Откуда тут этот CD взялся?

– Ну, это папин. Как и все прочие.

– Что? Он это слушал?

Я чуть было не ответил, что да, конечно, а что он себе думает, папа обожал этот диск. Он что, считает, папа был слишком неотесанный, чтобы слушать Доминика А.? Какая прелесть этот защитничек всех безгласных, рядовых, никому не ведомых людей, когда речь заходит о собственном отце. Какая прелесть этот борец с предрассудками, всегда готовый разоблачать в других более или менее неосознанную классовую ненависть, когда речь заходит о собственных родителях. Но потом просто сказал правду: отец регулярно просил купить ему какую-нибудь книжку или диск, потому что Поль упомянул их в интервью. Наверное, не хотел совсем потерять контакт. Пытался, несмотря ни на что, пусть и запоздало, понять сына, многие свойства которого не укладывались у него в голове. Его вкусы. Сексуальная ориентация. Взгляды. Образ жизни. Отношение к работе. К семье. К деньгам. И так далее и тому подобное. А для кино я ему дал свои пароли от Netflix и Canal. Даже установил ему Apple TV, чтобы он мог покупать в сети всякие фильмы и смотреть по ящику в гостиной. Да, он старался смотреть фильмы, которые его сын-киношник возносил до небес. Хоть и плевался – иногда, не всякий раз.

– Но твои он вообще смотреть перестал. Слишком тяжко. И прекратил в итоге, мама уговорила. Хотя сама смотрела. Последний мы с ним вместе видели. Мама посмотрела втихаря и мне позвонила. Сказала: “Он хочет, чтобы ты ему на выходных, когда приедешь, привез DVD, но не знаю, как он это воспримет”. Я тогда первый раз в жизни видел, как он плачет. А когда фильм закончился, он пошел спать и потом не желал про него говорить, ни с кем.

– Это который? – спросил Поль.

Такое впечатление, что мои слова его вообще не задели. И спрашивает он ради статистики.

– Тот, где у тебя мама кончает с собой.

– Прекрати говорить такие вещи. Это персонаж. К маме это не имеет никакого отношения. И к отцу тоже.

– К отцу…

– Что такое?

– У тебя даже язык не поворачивается называть его папой…

– Слушай, не в этом же дело.

– Тогда в чем же дело?

– Все в том же. У вас с моими фильмами и пьесами проблема. Вы изо всех сил стараетесь узнать в них себя, а это персонажи, я их черты беру везде, где можно. Я…

– Да-да. Ну конечно. “Ведь герой же рыжий”. Знаю я эту песню.

Не дожидаясь ответа, я убрался на кухню и налил себе вина. Никакого желания опять с ним спорить по этому поводу. Никакого желания опять бросать монетку в этот музыкальный автомат. Выслушивать очередной урок про кино. Все это его бла-бла про вымысел и персонажей. Я откупорил кот-дю-рон. Оно отдавало пробкой, ну и ладно. Налил себе полный стакан и бутылку прихватил. Открыл стеклянную дверь и плюхнулся на папин стул на террасе. Если Поль придет – на него уже не сядет, и то хорошо.

– Кем ты меня видишь? – спросил я его, когда он плюхнулся на стул напротив.

– Чего?

– Что ты обо мне думаешь? Кем ты меня видишь? Нет, правда. Ты ведь говоришь, что я ошибаюсь, все путаю, что в твоих фильмах речь не обо мне…

Я почти не видел его лица в потемках. Свет из кухни сюда не попадал. Сад был погружен в темноту. Узкая полоска газона и огородик, окруженный двумя рядами туй и изгородью с калиткой, были едва различимы. Однажды Поль рассказал, что в свое время все стены вокруг дома щетинились черепками. Якобы их натыкал отец. Так и слышу его взвинченный голос: “Долбаные черепки!” А вот я их совершенно не помню. Никогда не мог в это поверить. Кто-то из соседей и впрямь так делал. Никто не знал зачем. Чего они боялись. Кого хотели отпугнуть и от чего. Но если это все-таки правда, то когда папа их убрал? И почему? Отчего вдруг передумал? Я как-то раз обследовал цемент и не заметил никаких следов. И в конце концов решил, что черепки существовали исключительно у брата в голове. И в сердце, наверное. Сердце, ощетинившееся черепками, как пел кто-то, не помню кто, может, Мюра[8]. По-моему, неплохое определение Поля.

В соседнем доме, смежном с нашим, точно таком же, до времени одряхлевшем, как все дешевые постройки того времени, вспыхнул и погас свет. Кто-то, наверное, пошел в туалет или налил себе стакан воды в ванной. У меня мелькнула мысль, насколько здешняя недвижимость выросла в цене. Линия RER проходила через соседний город, до Парижа меньше часа, если не надо еще пересаживаться на метро. Любой сарай продается теперь по цене виллы с красивым видом. А как начались эти ковидные ограничения, стало еще хуже. Я спросил себя, что обо всем об этом думает Поль. Тот “унылый”, “мрачный” пригород, из которого он “вырвался”,