— Спасибо вам от всех севастопольцев за вашу душу. Поклон др самой земли-матушки. Еще прошу вас: спойте людям про Самойла Кошку да про казака Голоту. Пусть слушают и не забывают…

И казалось, что не пристав повел Петра, а Петр пристава.

— Вот что они с народом делают! — крикнул учитель и, сев рядом с кобзарем, быстро развернул мелко исписанный лист бумаги. — Послушайте, что пишет Тарас Шевченко, такой, как и вы, крепостной, — обратился он к возбужденной толпе. — Царь его в муштру солдатскую отдал, за то что он за волю боролся.

Крестьяне теснее обступили учителя, загородив его, а он, глядя не на бумагу, а в глаза впереди стоявшим крестьянам, читал:

Опомнитесь! Людьми станьте,

Иль горе вам будет:

Скоро разорвут оковы

Скованные люди.

Суд настанет, грозной молвью

Грянут Днепр и горы,

Детей ваших кровь польется

В далекое море…

Голос учителя звенел гневно, одухотворенно, и каждое его слово жгло сердца крепостных.

— Давно пора эту кровь пустить, — сказал стоявший впереди крестьянин. — Все равно к воле дело идет…

— Не слушайте его, люди добрые! — вперед протиснулся рыжий дядька в новых постолах. — Это бунтовщик!

— А ты что тут за птица?! — крикнул на него босой седоусый крепостной. — Не в лакеях ли панских ходишь?

— А то как же? — заметил кто-то из толпы. — Это холуй остолоповского пана. Лес панский сторожит.

Вокруг закричали:

— А ну прочь, панская гнида!.

— По затылку его!

Десяток рук протянулся к рыжеволосому дядьке. Он съежился, затем рванулся было вперед, но прохода в толпе не было.

— В холуйскую харю его! — крикнули сзади, и чей-то тяжелый кулак опустился на шею панского прислужника.

— Настоящий пес, а не человек! За сухую палку человека готов убить.

На рыжего со всех сторон посыпались удары.

Кобзарь Голота, который до сих пор сидел молча, склонившись над бандурой, поднял незрячее лицо, ударил по струнам и запел:

Ой, гоп, тыны-тыны,

Пошла маты на крестины,

Как цимбалы заиграли,

Сами ноги заплясали…

Уже где-то вытолкнули избитого рыжего панского сторожа, а возле кобзаря в такт веселому шуму бандуры пошел в пляс молодой парень, бросив старенькую свитку под липу. Юхим быстро бегал пальцами по струнам:

Ой, кума, кума-свет,

Что-то счастия мне нет.

Ну-ка, кумушка, пойдем

За орешками пешком.

Ой, не шла, а летела,

Возле кума молодела.

Из-под ног парня поднималась пыль, а слепой певец продолжал:

Ой, у нас есаул —

По округе целой гул.

Гонит он пахать и жать,

Чтоб ему в земле лежать

И на кладбище за полем

Сгнить бы вместе с нашим горем…

Когда кобзарь кончил петь, все всполошились:

— А где это наш учитель?

— Видишь, не усмотрели.

— А кто же тот, что со становым ссорился? — допытывались друг у друга люди.

— Какой-то служивый, видно…

— Тю, дурные! Это ведь тот самый Петро Кошка, о котором дед Юхим пел. Наш он, ометинский, — разъяснял кто-то из местных. — С войны пришел. Самого царя видел и даже говорил с ним.

— А царица даже сорочку красную подарила ему… — Это и видно, как он со становым разговаривал…

— Да он самого черта не боится. Сказывали, имеет он от царицы такую бумагу, грамоту будто: кто хотя пальцем его тронет, того сразу же в холодную… А ему можно всех бить.

— Врете, наверное, дядько.

— Побей меня крест, правда!

— Он Гавкуна так расписал, что тот до сих пор вставь не может…

— А пана имеет право бить? Вот бы пришел к нам да нашего отколотил. Всем селом бы за это в ноги поклонились.

— За пана не скажу… Не знаю.

Отойдя от толпы, становой пристав остановился. Не видя перед собой разгневанных лиц крестьян, он сразу же напустил на себя грозную серьезность.

— Марш в холодную! — крикнул он Петру. — Что ты за приблуда тут? Бунтовать чернь пришел?

Он держался шага за два от матроса, поминутно хватаясь за саблю.

— Я тебе покажу, как на царского стража руки поднимать, — не успокаивался становой. — В тюрьме сгною!.. На каторге!..

Петр распахнул бушлат — на солнце блеснули кресты и медали.

— На мне царские награды. Жаль, что здесь еще не видно той крови, которую я пролил за батюшку-царя. А если еще хотите знать, то у меня есть грамота от императрицы. Стоит мне на вас пожаловаться, как завтра же сами будете сидеть под арестом.

Пристав растерялся. Перед глазами зарябили награды матроса. Кто его знает, что за человек стоит перед ним?

Чего стоишь словно очумелый! — крикнул Петр. — Честь отдай царским наградам! Они нацеплены самими их превосходительствами Корниловым и Нахимовым! Стань как подобает перед севастопольским кавалером!

— Виноват! — стукнул каблуками пристав и взял под козырек. — Рад приветствовать кавалера и героя! Так точно!

— Я и чарку горилки пью, если хотите знать, не на свои, а на царские деньги.

— Как это — на царские? — заморгал глазами становой.

— Подарок имею от вдовствующей императрицы Александры Федоровны… Вот она, — вынул Петр из кармана большую серебряную чашу. — Во всех шинках Российской империи мне без денег должны наливать в эту кружку горилку. А если в чужие земли поеду, то и там. Вот написано — читай…

— Не может этого быть, — недоверчиво смотрел становой на чашу, однако уже было видно, что он все больше и больше проникался уважением к этому матросу. Бес его знает, кто он такой. В морских чинах и рангах пристав мало что смыслил. Он видел только одно: у матроса полная грудь крестов и медалей. Он и про грамоту какую-то говорил, и вот бокал имеет от матушки-императрицы… Тэк-с, тэк-с… Дела… Этак еще в какую-нибудь неприятную историю влипнешь…

В это время из волостного правления вышел писарь в белых панталонах и в клетчатом сюртуке.

— Пан писарь! — окликнул его становой. — А подойдите, будьте ласка, на минуту…

Писарь, длинноногий, немного сгорбленный, просеменил через дорогу и подошел к становому с услужливым выражением на лице.

— Чего изволите?

— А прочитайте, будь ласка, что выгравировано на этом бокале, — подал он чашу писарю. — А то тут такая вязь, что я и не пойму…

— С величайшим удовольствием! — сказал писарь и, поставив на вытянутую руку блестящую чарку, прочитал: «Герою и кавалеру Петру Кошке от императрицы…»

— Так это же, ваше благородие, из самых царствующих рук, — посмотрел он с уважением и завистью