застигнутого внутри огнем и забравшегося на крышу здания, которой тоже грозила гибель. Достаточно высоких лестниц не было налицо, но предприимчивый спаситель, захватив веревку, влез на крышу театра по дождевой водосточной трубе и, укрепив веревку, спустил рабочего, а затем благополучно опустился по ней сам; подвиг этот тогда же был иллюстрирован на лубочной картинке, продававшейся не только в обычных в то время местах продажи таких, весьма многочисленных, особенно патриотического характера, изданий, но даже вразнос на улицах и бульварах.

Лубочные картинки, заменявшие до некоторой степени теперешние иллюстрированные газеты, чутко реагировали на интересующие простую публику события и разделялись на юмористические и героические, прославлявшие ум, ловкость и храбрость русских по сравнению с другими народами; в юмористических же выставлялась слабость, хвастливость и ничтожество наших европейских и азиатских соперников и врагов. Такие картинки издавались с помещаемым внизу текстом соответственного содержания, всегда, впрочем, ultra-патриотического, иногда в стихах. Помню одну такую картинку, изображавшую совет представителей Англии, Франции и Турции пред картой России, текст которой начинался, кажется, так:

Вот в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон*

Поражает Русь на карте

Указательным перстом…

Очень много было батальных картин, на которых почти не было павших русских воинов, но зато вражеское войско беспощадно побивалось московскими рисовальщиками. Кроме эпизодов из Крымской кампании, изображались битвы и другие сцены из тянувшейся нескончаемо долго кавказской военной эпопеи. Торговля лубочными картинками и такими же — и внешне и по внутреннему содержанию — книжками и брошюрами для народного чтения, в числе которых много было сказок, вроде «Еруслана Лазаревича» и «Бовы королевича», была сосредоточена в воротах стены Китай-города — «проломных», выходящих на Никольскую, и в других, даже (например, на Кузнецком мосту) в аркообразных воротах частных домов, причем картины вешались на веревках, ущемленные в деревянные щипцы, в несколько рядов одни над другими вдоль стен ворот, а книжный товар располагался на открытых ларях.

Большой театр был после пожара возобновлен в том виде, как он существует теперь, с той разницей, конечно, что тогда не было не только электрического, но даже и газового освещения, и центральная люстра зрительной залы поднималась перед началом спектакля через большое круглое отверстие плафона в особое чердачное помещение, где составлявшие ее лампы «заправлялись» и зажигались, и она в таком виде уже спускалась на свое обычное место. Вспоминаю еще ту разницу, сравнительно с настоящим, что полы в коридорах были мозаичные из мелкого камня и что в коридорах перед началом спектакля курили какими-то особыми крепкими духами. Помню, как меня волновал и как я (увлекавшийся с детства театром) любил этот особый театральный запах, ощущавшийся, как только войдешь в коридор.

Главный занавес, изображавший въезд в Москву князя Пожарского, уже существовал тогда. В Большом театре давались оперы и балеты, причем итальянская оперная труппа в те именно годы, о которых я пишу, не функционировала. Она была в Москве раньше и затем вновь водворилась уже с начала шестидесятых годов. Сам я судить о достоинствах музыкального исполнения опер, конечно, по совершенной молодости лет, не мог, но по отзывам старших оно было неважное. Оперными примадоннами были тогда Семенова (сопрано) и Легошина (контральто), тенором, и не без успеха, выступал Владиславлев, а в басах состоял Куров.* Из тогдашнего репертура я припоминаю «Жизнь за царя»* Глинки, «Аскольдову могилу» и «Громобоя» Верстовского, «Волшебного стрелка» Вебера, «Марту» Флотова, «Цампу» Герольда. В «Аскольдовой могиле» отличался исполнением партии Торопки, особенно же песен «Близко города Славянска» и «Уж как веет ветерок», тенор Бантышев.* Балет весьма процветал, причем московская публика особенно восхищалась танцовщицей Лебедевой, действительно обладавшей хорошей мимикой, большой грацией и танцевавшей легко, пластично и с изящной простотой; второй балериной была тогда Николаева, а балетным комиком состоял Ваннер.* Давались, между прочим, балеты: «Наяда и рыбак», «Жизель», «Сатанилла», «Корсар», «Эсмеральда», «Тщетная предосторожность», «Волшебная флейта» и «Мельники». Помню два трагических случая, имевших место в Большом театре и взволновавших все московское общество, — это смерть одной танцовщицы от ожогов, полученных на сцене, и падение во время представления балета «Жизель» с порядочной высоты танцовщицы Николаевой, качавшейся на ветке дерева, вследствие неисправности какой-то машины, падение, повлекшее за собой осложненный перелом ноги балерины, надолго лишивший ее возможности участвовать в балете.

В Малом театре, репертуар которого состоял, кроме произведений европейских классиков и еще молодого Островского, главным образом из драм романтического характера, вперемежку с переводными и оригинальными водевилями, отличались такие корифеи сцены, как Щепкин,* Васильев, Полтавцев,* Живокини,* Садовский,* Самарин,* Шумский,* Никифоров,* а из женского персонала Никулина-Косицкая,* Медведева, Васильева, Колосова.*

Домашний обиход москвичей, в том числе и семей, принадлежавших к «высшему обществу», как тогда говорилось, был проще теперешнего во много раз и за малыми исключениями был далек от роскоши, которая в Петербурге развивалась и распространялась гораздо быстрее. Москва того времени и именно то общество, о котором я сейчас говорю, носили характер помещичьего уклада: у очень многих были в Москве свои дома, прислуга была своя крепостная, свои доморощенные лошади, своя провизия — не вся, конечно, доставлявшаяся не только из подмосковных имений, но и издалека, из Тамбовской, Полтавской и еще более отдаленных губерний. На лето помещики разъезжались по своим поместьям, а зимой оттуда высылались к ним в Москву обозы с мукой, крупой, маслом, разнообразной битой живностью и зеленью и всевозможными деревенскими сушеньями, соленьями, заготовками и лакомствами — яблоками, вареньем, смоквами, сиропами, наливками, настойками и т. п.

Семейный дом обычно делился на две части: муж-окую и женскую. На женской половине, в девичьей, всегда почти одна или две горничные гладили приносившимися девочками из кухни утюгами какую-нибудь принадлежность дамского туалета, всего чаще юбки, разложив этот предмет на положенной между двумя столами, а то и на особых козлах, гладильной доске, обтянутой серым солдатским сукном и холстиной, и энергично прыская на белье набранной в рот водой. Тут же в девичьей у особого стола и за пяльцами сидело несколько девушек за шитьем или иной женской работой, а на столе возвышалась «болванка» — сделанная из картона в натуральную величину голова с шеей и плечами, имевшая раскрашенное, наподобие женского, лицо. На этой болванке отделывались и примерялись чепчики, кауфюры и шляпы; при этом голова болванки бывала вся истыкана булавками, а нос подшиблен благодаря падениям болванки, а иногда и шалостям детей. В детских где-нибудь на мезонине,