В момент, когда вы будете блеять от сладострастия, люди, прикованные к постелям и истерзанные пытками, число которых не поддается подсчету, взвоют, как в преисподней, под тяжестью ваших грехов. Вы хорошо меня слышите? Ваших грехов! Ибо навряд ли вы над этим задумывались, мой любезный призрак!

У каждого существа, созданного по подобию живого Бога, есть клиентура, о которой оно не подозревает и по отношению к которой оно выступает одновременно в роли заимодавца и должника. Страдая, оно оплачивает радость многих других, а предаваясь наслаждениям греховной плоти, заставляет других принять его наказание на себя.

Даже если вы полная дура, во что я верить отказываюсь, вы как-никак существо столь драгоценное, что будет, пожалуй, и справедливо, если понадобится десять тысяч кровоточащих сердец, чтобы обеспечить вам этот час опьянения. Сердец сирот, отцов, матерей, сердец преследуемых и угнетенных, сердец разбитых, сокрушенных, пронзенных, сердец, погружающихся в отчаяние, как мельничные жернова в бездну, и всё это для вас одной. Вот цена вашей радости.

Вы даже не подозреваете, что сонмы рабов трудятся для вас в кромешной тьме подобно тем проклятым, что роют землю в черных шахтах Англии или Бельгии.

Взгляните! Вот один из них. Он лежит на спине — как и вы сами в этот момент, только не в кружевных простынях, а в грязи. Месье ваш отец был таким жизнелюбом, что это, может статься, ваш брат. Он вгрызается в лежащий наверху пласт, чтобы отделить от него кусок того темного драгоценного вещества, которым согревается ваш альков. Но кусок угля обрушивается на него сверху, и вот душа его предстоит Богу! Его бедная слепая душа!.. Момент, согласен, неподходящий для чтения De Profundis.

У меня было бы, конечно, немного шансов быть выслушанным, заговори я с вами о мире невидимом, том просторном, молчаливом и неощутимом мире, где ласкам и поцелуям нет места.

Он, может, и будет интересен для нескольких погруженных в молитву картузианцев или для кого-то из тех, кто лежит на смертном одре, но бесполезно, по меньшей мере, напоминать о нем двум христианам с отличным пищеварением, которые с жаром тискают друг друга в объятиях.

Miseremini mei! Miseremini mei! Saltem vos, amici mei!.. Ах, они еще способны кричать, эти страдающие Покойники, эти Усопшие, за которых никто не возносит молитв. Их громкий зов, сотрясающий небесные Скинии, сотрясает нашу воздушную атмосферу не больше, чем крылышки мухи или веретено прядущего свою нить паука…

«Еще одно объятие, мой любимый! Еще одно, если это тебе по силам!» О счастливый час! О блаженная брачная ночь! Как напоминает она то Бракосочетание в конце веков, когда, распростившись с мирами и потоком времен, Агнец Божий, облаченный в пурпур, встретит свою несравненную Супругу.

Я знаю, вы скажете мне, что жизнь стала бы невозможной, если бы мы непрерывно думали о таких вещах, и что для счастья у нас не осталось бы ни минуты. Я не отвечу «Нет». Всё зависит от того, что вы зовете счастьем. Я знаю, что таинство брака позволяет вам наслаждаться супружескою любовью, и было бы самонадеянно утверждать, будто акт, которым вы, быть может, зачнете сына, не имеет значения для перемещенья небесных тел.

Всё, чего мне хотелось бы, о наследница Вечности, это привлечь ваше внимание к проходящему Часу! Проходящий Час! Вглядитесь в эту череду шестидесяти эфемерных минут, каждая из которых способна раздавить землю своей железной пятой…

Сосредоточенная тишина вашей спальни — знаете ли вы, из чего она состоит? Я скажу вам. Она состоит из многих миллиардов жалостных криков, которые каждую секунду звучат настолько одновременно и в унисон, что полностью гасят друг друга, сливаясь в неисповедимом молчании.

И для вашего вечно распятого Спасителя это возможность, каждый раз новая, возгласить то Ламма Савахфани, что вбирает и сосредоточивает в себе все человеческие стенания, жалобы и тревоги, — тот единственный глас, что может расслышать из глубины своего бесстрастия без начала и без конца наш Отец, который на небесах.

Обретение утраченного рая, или Колода карт

Поэмы в прозе, собранные в этой книге, вполне, казалось бы, в духе своего времени. Жанр, в котором они написаны, был тогда не в диковинку — вспомним хотя бы Бодлера, Малларме, Реми де Гурмона. Как в духе времени и те гравюры, что послужили автору источником вдохновения.

Но с первых же страниц книжки ясно становится, что это не так. Что поэмы эти не только не в духе своего времени, но идут решительно против него. Как, впрочем, и против нашего тоже. Больше того: можно сказать, что они идут парадоксальным образом против Времени вообще, Времени как такового. Что за каждой строкой их открывается Судный день, конец света, и каждая страничка календаря, любовно нарисованного Эженом Грассе, обращается под пером Леона Блуа в апокалиптическое видение.

Камерный, зачастую сентиментальный, импрессионистический жанр превратился здесь в инструмент пророчества.

Ибо Блуа — это прежде всего пророк. Не в смысле предсказания грядущих событий — в прошлом столетии уже сбылись все наихудшие предсказания, — а в подлинно библейском значении. Блуа — это человек, который кричит. Недаром французский критик Пьер Грипари назвал его христианским Селином. Это глас вопиющего в пустыне. Все его кошмарные инвективы в адрес мужчин и женщин, Церкви и Синагоги, литераторов и обывателей — словом, всего человечества в целом — движимы состраданием. Это вопль зрячего, который пытается предупредить окружающих его слепцов о неминуемой гибели, любой ценой открыть им глаза. Но что несет человечеству эту гибель? Что грозит девушкам, грезящим в райских кущах календаря Грассе?

Календарь, взятый как целое, знаменует собой Лето Господне благоприятно, время, замыкающееся на себя самое, — это образ круга, полноты времен. В творении Божием, как и в самом Боге, нет изъяна. Но это еще и небесный круг, круг Зодиака, круг лета совпадает здесь с кругом космоса, земная и небесная гармония между собою неразличимы: ритм человеческого отдыха и труда послушен музыке небесных сфер.

Но в космосе, как и в сознании, полнота возможна лишь при одном условии — при условии, что есть элемент, который исключен из нее. И если Грассе певец целого, то Блуа интересует то, что из этого целого выброшено, чему в его замкнутой сфере не нашлось места. Это отвергнутое, забытое, вытесненное он называет Бедностью.

Это, конечно же, бедность