вызвано многими причинами, в том числе быстрым прогрессом в генетических исследованиях и недавним ростом престижа STEM (научных) дисциплин в школах и университетах. Дарвиновское мышление также получило толчок к развитию благодаря тем биологам, которые предположили, что некоторые аспекты социального поведения животных, включая человеческое, могут быть поняты с точки зрения естественного отбора. Один из подходов этой "социобиологии" претендовал на то, чтобы прояснить эволюционную основу человеческой конкуренции и насилия, таким образом представляя то, что Роберт Сассман и Одри Чепмен описывают как "радикально эгоистичный и индивидуалистический рассказ о человеческой природе" (Sussman and Chapman 2004: 3) Этот взгляд стал особенно заметен в период после Второй мировой войны, когда люди в целом скептически относились к возможностям мирного существования человека. Такие книги, как Конрад Лоренц (1963, "Об агрессии") и Десмонд Моррис (1967, "Голая обезьяна"), ставшие бестселлерами, передали то, что было известно о поведении приматов, чтобы построить модель биологических эволюционных основ врожденной агрессивности человека. Однако в последние десятилетия, когда память о Второй мировой войне отступила, а новые взгляды на социальность приматов появились в результате более сложных полевых исследований (в которых примирение наблюдалось так же часто, как и агонистические столкновения), некоторые дарвинисты поняли, что, возможно, лучше отказаться от размышлений о конкуренции и агрессии и обратиться к изучению сотрудничества.

 

Интересная работа биологов Веро К. Уинн-Эдвардса (1962) и Э. О. Уилсона (1975) вскружила голову и эволюционным психологам. Уинн-Эдвардс и Уилсон пишут о биологически адаптивных формах кооперативного социального поведения - теме, изначально поднятой самим Дарвином. Работа Уилсона о социальных насекомых была новаторской, но лично меня больше всего впечатлила книга Уинн-Эдвардс. У меня есть экземпляр этой книги, который хранится у меня со времен учебы в аспирантуре, и я до сих пор считаю ее интересным и убедительным аргументом, связывающим кооперацию и групповой отбор, сделанным в то время, когда это не было преобладающим мнением. Страницы книги заполнены увлекательными описаниями территориальных соглашений и использования сигналов для обозначения плотности и дисперсии популяции у различных видов животных среди птиц, амфибий и млекопитающих. Однако вопрос "Насколько все это имеет отношение к пониманию человеческого сотрудничества?" остается очень большим.

 

 

Дополнительные объяснения популярности биоматематического мышления

 

"Математика... великолепный предмет, образование в области мышления, не обремененного знаниями". (Zia Haider Rahman 2014: 234-35)

 

"Иногда кажется, что люди рассматривают выходные данные формальных моделей как данные сами по себе". (Michael Price 2012: 48)

 

Биоматематический подход к сотрудничеству, стимулированный работами Уилсона и Уинн-Эдвардса, привлек внимание многих исследователей и теперь во многих кругах рассматривается как образцовая наука, несмотря на то, что, по моему мнению, он содержит множество ошибочных идей и не имеет надежного эмпирического обоснования. Для объяснения этого феномена я предлагаю обратиться к стечению социальных факторов и укоренившихся в культуре привычек мышления, которые вместе придают математическим рассуждениям и биологически редукционистским объяснениям человеческого поведения значительный престиж. Среди причинно-следственных факторов я выделяю открытие в 1950-х годах ДНК как основного источника генетического программирования. Это открытие утвердило биологические исследования как одну из самых активных областей научных изысканий, а его влияние придает патину легитимности всем формам биологических исследований. Я бы также упомянул о впечатляющих концептуальных и методологических достижениях в области математического анализа данных, полученных в ходе экспериментальных игр. С момента своего появления в первые десятилетия двадцатого века это стало весьма уважаемой исследовательской стратегией, основанной на идее, что экспериментальные игры раскрывают основные механизмы психологии человеческого сотрудничества, несмотря на то, что, как я уже упоминал, объектами исследований обычно являются студенты западноевропейских или североамериканских колледжей.

 

Престиж экспериментальных игровых исследований рос одновременно с работой математически настроенных биологов, которые в 1920-1930-х годах впервые разработали основные элементы математической популяционной генетики. Этот подход был значительно усовершенствован благодаря использованию компьютеров для моделирования долгосрочных сценариев биологической эволюции.

 

Я предполагаю, что биоматематический подход, который обращается к математическим рассуждениям как к замене эмпирических наблюдений и анализа данных, получил распространение еще и потому, что многие люди в промышленно развитых странах склонны разделять в основном не подвергающуюся проверке традиционную мудрость, фактически привычку ума, что математические рассуждения являются воплощением научной строгости и ясности. В результате, независимо от качества итоговой работы, в целом ряде дисциплин формалистские математически обоснованные исследования создают запредельный научный престиж для своих практиков и продолжают делать это, несмотря на то, что стало постоянным барабанным боем оппозиции. Экономист Томас Пикетти, например, заметил, что его коллеги по экономике, склонные к математике, не проявляют особого интереса к эмпирической или исторической работе: "Когда я учился в Массачусетском технологическом институте, я с удивлением обнаружил, что иногда там существует уровень высокомерия по отношению к другим дисциплинам в социальных науках, что на самом деле совершенно невероятно" (qtd. in Eakin 2014: B9). Его проницательность в отношении повышенного престижа математической работы напоминает мне о лауреате Нобелевской премии экономисте Поле Кругмане (2009: 37), который предупреждает нас не принимать "впечатляюще выглядящую математику за истину". И, что интересно, похожая критика звучит из уст биологов. Один из самых известных исследователей сотрудничества, Э. О. Уилсон (2013), не согласен с утверждением о математической строгости. По его словам, "открытия возникают из идей, а не из вычисления чисел". Это мнение схоже с мнением другого выдающегося биолога, Стивена Дж. Гулда (1980), который называет эволюционные исследования игр не более чем "эволюционными рассказами".

 

Основная проблема формализма как исследовательской стратегии заключается в том, что человеческое поведение нелегко анализировать с помощью компьютерных сценариев эволюционных игр, в которых человеческие мотивы, по необходимости, сводятся к нескольким простым категориям. Вместо этого поведение лучше понимать в вероятностных терминах. Например, как я подробно рассказываю в следующей главе, соблюдение социальных обязательств более вероятно, а отказ от обязательств или выход из группы менее вероятен, если выполнены условия, благоприятствующие сотрудничеству. Прилагательное "вероятный" относится к той реальности, что социальная жизнь человека сложна; поведение людей не является предсказуемо рациональным, и они не всегда могут точно оценить затраты и выгоды от сотрудничества или отступления, а также вероятное поведение других людей.

Учитывая сложности и трудности, связанные с сотрудничеством, я считаю, что исследовательский дизайн, который лучше всего ответит на вопросы о сотрудничестве, - это эмпирический дизайн, основанный на реальности социального действия в реальных социальных и культурных формациях. Таким образом, в работе будет реализована форма понимания, учитывающая потребность в "богатстве, текстуре и деталях, а не в краткости, утонченности и (в смысле, используемом математиками) элегантности" (Ortner 1995: 174). Однако когда приходится делать выбор между элегантностью и богатством, возникает противоречие. В то время как