Чеширский Кот.

Но рот его был здоровенным черным пятном: зубы от нас прятали. Невидимой частью этого Кота была его улыбка.

– ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ВЫ ПОЧТИ ПРИШЛИ, ВАШЕ ПРЕПОДОБИЕ.

– Да, – ответил Кэрролл.

Мы уже лучше различали открывшуюся нам фигуру: это был Салливан – кто же еще, – теперь надевший голову Кота и поднявшийся на какую-то приступку или табурет или даже вставший на цирковые ходули. От пояса и ниже его тело оставалось в полнейшем мраке; виднелся только странный предмет – длинный хвост волос, который покачивался из стороны в сторону примерно там, где должны были помещаться ноги Салливана. При этом хвост слегка шелестел, когда касался пола. Эффект был, безусловно, сильный, но при этом граничащий с непристойностью.

– ВЫ ВЕДЬ ЗНАЕТЕ, ВАМ НУЖНО ВСЕГО ТОЛЬКО ПРИЙТИ.

– Да… – чуть слышно прошептал Кэрролл. – Мне нужно только прийти.

Вшшик, вшшик… хвост продолжал раскачиваться.

А потом он неожиданно подскочил в воздухе и полетел в нашу сторону.

Это был простейший трюк, и меня, бывалую зрительницу, он не впечатлил: я понимала, что перед нами крутится какая-то штуковина (например, метелка из перьев), которой управляет сам Салливан.

А потом хвост развернулся.

И у него появились глаза.

И я перестала понимать, что это такое.

К счастью, ритм этого превращения был тщательно срежиссирован, чтобы не доводить нас до смертельного ужаса. Постепенно из темноты под ногами Кота начинало проявляться лицо, а то, что мы принимали за хвост, на наших глазах превращалось в длинные курчавые локоны. Когда наконец я различила измененное макияжем лицо Клары Драме, я сглотнула слюну.

Видимо, девочка ждала нас согнувшись, укрытая за куском ткани, повязанной на талию Салливана, который поднялся на приступку. Когда мы приблизились, Клара стояла, наклонившись вперед, снизу из-под ткани выглядывали только кончики волос; актриса шевелила головой, так что волосы шелестели по полу. Но теперь, когда Клара выпрямилась и закинула волосы назад, мы видели только ее белое лицо – лицо младенца, выходящего наружу из материнской утробы. Сама по себе мысль, что девочка и Салливан укрывались одним и тем же куском ткани и при этом она выгибалась у него между ног, придавала всей сцене тошнотворную непристойность. Вот почему ментальный театр мне отвратителен.

Но в данном случае это было наименьшее зло: я поняла это, когда девочка встала перед Котом в полный рост. На фоне черной ткани было видно только ее лицо и длинные волосы. Она была похожа на растущий цветок. Но страшнее всего оказалось выражение ее лица. Это была не Клара Драме, которую я знала. Это вообще было не лицо девочки, по крайней мере живой девочки. Оно казалось лишенным всякого внутреннего значения, были только внешние признаки: эта белизна, эта чернота, эти распахнутые глаза и рот.

– ПАДАЙТЕ, ВАШЕ ПРЕПОДОБИЕ, – сказал Кот-Салливан.

И Клара раскрыла рот еще шире.

Я думаю, мне никогда не забыть этого движения в темноте.

Если меня кто-нибудь спросит, в чем разница между человеком театра и обычным человеком, я приведу именно этот страшный пример. Клара не просто открыла рот: она напрягла такие мускулы, о существовании которых я даже не догадывалась. Зубы как будто втянулись, язык распластался волнистым ковром, осталась только черная бездна глотки.

И когда я в нее заглянула, все огни потухли.

10

Я услышала далекий ропот наблюдателей.

Определенно, им не понравилось внезапное затемнение. Мы с Кэрроллом прижались друг к дружке.

Не будь я вергилием, я бы выпустила наружу весь мой трепет. Но я сознавала, что моя задача – успокаивать пациента. Я обуздала свой страх, чтобы Кэрроллу было не так страшно. Раскаты грома снаружи гудели почти успокаивающе.

А потом раздался треск и тусклый фонарь снова озарил разверстый рот Клары – в том же ужасном положении.

Нет, теперь рот открылся еще шире, и мы совсем не видели зубов – не видели даже лица: только малый просвет на лбу и глаза под линиями морщин. Подбородок исчез. Оставались только гигантская нечеловеческая расщелина, розовый трепещущий язык, далеко разведенные губы и черный провал глотки.

– Боже… – прошептал Кэрролл. Но так и не договорил.

Рот продолжал расширяться: губы разошлись на невозможное расстояние между раскинутых рук взрослого человека, а черный провал в центре превращался в хищный цветок. Фонарь погас. Осталась только безбрежная темнота.

И голос.

– ААААХХХХХХХХХХ…

Долгий хриплый стон больной девочки.

Трюк был пронзительно-страшный, при этом исполненный с невероятным мастерством. В те минуты я не понимала, как все это удалось проделать, но даже у меня закружилась голова. Рот этой девочки нас как будто ГЛОТАЛ. Протяжный стон усилил это непостижимое ощущение.

Кэрролл заговорил:

– Я б-был там. В пос-постели. Я с-спал…

По шелесту ткани и босых ног мы догадались, что актеры разбирают свой театр и уходят. Мне послышалось тихое ругательство Салливана – посреди всего этого ужаса оно меня даже порадовало: я поняла, насколько тяжело дается это представление Салливану. Боковые лампы в подвале снова зажглись, но я не сделала и шага вперед, оставляя решение за Кэрроллом. И тогда послышались новые звуки.

Бульканье, усиленное каким-то приспособлением. Кажется, чей-то голос не очень удачно изображал журчание воды. Впрочем, признаюсь, удачной имитации мне никогда слышать и не доводилось; полагаю, ее было бы не отличить от настоящего журчания воды. Сейчас все было не так: я слышала голос взрослого человека – возможно, Салливана, рокот, усиленный каким-то предметом – возможно, воронкой, которую используют в цирке.

Но когда мы заглянули за следующий поворот, увиденное нами с лихвой восполнило недостатки звукового оформления.

В дальнем конце прохода колыхалось белое привидение.

Я не сразу узнала в нем стоящую на цыпочках Клару, повернутую к нам в профиль.

На актрисе была голова Алисы, и, когда Клара наклонялась, фальшивые волосы из желтой бумаги касались пола – как прежде настоящие волосы Клары. Это могло показаться и забавным, но вот движения ее рук и всего тела забавными не были. Это было подлинное искусство: вначале ты видишь змею, потом понимаешь, что это буква S, а в следующий момент перед тобой выгибается уже буква С. Я, наверно, испугалась даже больше, чем во время трюка со ртом, потому что это был никакой не трюк: это были лишь мускулы под белой девичьей кожей, и они непостижимым образом копировали и утрировали движения гребца в лодке. Наваждение этого танца без музыки настолько оглушило меня, что, несмотря на абсолютную наготу девочки, зрелище не показалось мне неприличным, потому что это не