и счастья всем известных животных[935], а вслед за сим по контрасту представляет явления прошедшей жизни человечества[936]и неудовлетворимость высоких желаний человеческих в этой жизни. Посему по прочтении такого стихотворения в душе читателя остается самое ясное представление того, что мы здесь не дома, не в отечестве и что наша жизнь вовсе не такова, какой должна быть, несмотря на уверения крайних прогрессистов. Между тем одно прибавление – «не напрасно сотворил меня Бог»[937] – не позволяет томиться безотрадной и безнадежной скорбью. При этом само собой приходит на память известное стихотворение Лермонтова «И скучно, и грустно», хваля которое вслед за Белинским, критики истощили все свое красноречие; при сравнении со стихами Григория о суете жизни оно представляется не более как слабым произведением жалкого мечтателя. Это особенно потому, что в стихотворении Лермонтова говорится только о том разочаровании, которое бывает при апатическом пресыщении предметами страстных вожделений или которое порождается неудачей в приключениях внешней привязанности; только за это автор называет жизнь пустой и глупой шуткой. Не так изображает суету жизни св. Григорий: он горько оплакивает общечеловеческие бедствия, но в то же время совершенно покоряется Божьему Провидению. А какие сильные, впечатляющие и смелые выражения есть у св. Григория, об этом можно судить по строкам, в которых, после изображения немощи и смертности человеческой, он восклицает: «Один и тот же прах и царь Константин, и мой служитель; и горделивым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись»[938].

Истинно, немного можно найти примеров, где бы так подробно, живо и увлекательно раскрыта была внутренняя борьба человека с самим собой, борьба его плоти с духом и суета его настоящей жизни, как это сделано в стихотворениях св. Григория Богослова. Особенная заботливость других поэтов о примирении чувственного с духовным всего больше ратует за права первого и легко впадает в крайность эпикурейства, не способного видеть враждебные противодействия чувственности духу и слишком уступчивого в ее пользу; при этом светские поэты, боясь дидактизма, стараются идеализировать все требования чувственности и представляют их в обольстительном виде, но следствием сего бывает чаще то, что доверчивый к этой идеализации быстро ниспадает в самую низшую сферу мрачной действительности, по естественной неспособности тяжелого держаться вверху[939]. Поэтому самое апологетическое изображение предметов низких и недостойных, особенно его внешняя живость, очевидно неуместны в истинно высоких художественных произведениях. Живо сознавая эту истину, св. Григорий как нельзя более свободен от всех подобных недостатков.

Могут сказать, что, заботясь о подробности изображений, Григорий не всегда выполняет все требования образности поэтического выражения. Но если в некоторых стихотворениях истинная поэтическая образность заменяется подбором подобий, подробными указаниями на противоположные предметы или состояния, то это делается так умно и прекрасно, что мы здесь видим и внешние предметы природы в их живой действительности, и их весьма близкое к собственной образности ясное указание на высшие духовные истины. Таково, например, раскрытие неестественности нашего состояния через изображение благополучия животных, указание на долг любви родителей к детям и на обязанности целомудрия через представление примеров подобной заботливости об этих качествах, замечаемой в неразумных животных. Здесь поэт всего более по-видимому старается о живом изображении этих внешних предметов, но между тем проясняет собственную свою идею. Таково стихотворение «Стихи о самом себе, в которых св. Григорий Богослов скрытым образом поощряет и нас к жизни во Христе»[940]. Истинная поэтическая образность, повсюду заметная в этом стихотворении, можно сказать, есть лучшее, нагляднейшее доказательство того, как поэтические образы при собственной своей живости гораздо более говорят о скрытно изображаемой идее, гораздо более удовлетворяют эстетическому чувству, чем точное и прямое обозначение идеи, как будто какой-нибудь темы в ораторских произведениях. Таким образом, в описаниях Григория необыкновенно совмещаются неотъемлемые их достоинства: и внешняя живость представления, и соразмерная подробность, и искусство воспроизводить то, что есть более важного в действительности, искусство особенно важное потому, что неспособно восхищаться незначительными предметами и облекать в богатую форму бедную и соблазнительную мысль. В этом отношении особенно замечательны описание бури, приключившейся во время его мореплавания, описание виденных им во сне двух дев, которые были олицетворенные чистота и девство, видение о храме Анастасии и характеристика людей гневливых.

Многие из стихотворений Григория, по крайней мере в некоторых своих частях, носят комический и сатирический характер. При этом, смотря по свойству человеческих слабостей, поэт или тихо и с любовью разоблачает смешную сторону неразумных поступков, например страсти к нарядам, или в порыве сильного негодования преследует самыми жестокими, язвительными и резкими укоризнами тех, которые презирают святыню и явно нарушают права ближних: такова, например, сатира на Максима. «Вот дух времени, – пишет здесь Григорий, – всякий смел на все; подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы. Что ж выходит из этого? Добродетель унижается, и дерзость остается без наказания. Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул в пророках, Максим в числе писателей. Кто ж после этого сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело этот дар – писать? Вчера речи для тебя были то же, что для осла – лира, для вола – морская волна, для морского животного – ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение. Верно, такую смелость вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, заодно с тобой слагающие речи»[941].

Еще искуснее подвижник-поэт разоблачает софистику богачей, которые притесняли бедных, но которые между тем оправдывают себя странным указанием на то, что есть люди и похуже их. «Что ни есть у твоего ближнего, – пишет Григорий богачу вроде Плюшкина, – все гвоздь в твоем глазу. На помощь рукам у тебя готова и клевета. Ты заимодавец бедного и вскоре потом и истязатель его. Ему грозят пытки и оковы. Ты называешь его и другом морскому разбойнику, и жалуешься на него за то, будто вол его сделал когда-то обиду твоим волам. Что же это за обида, скажи мне? Вол такого-то бедняка, жалуешься ты, кричал слишком громко и еще как будто вызывал на драку или уже и одолел твоего вола. И тень от его дерев, падая на твои деревья, причиняет им вред. И мальчик его ходил по твоему полю. И