class="p1">Для захвативших власть большевиков, опьяненных сначала легкой победой, а потом реками крови и безграничностью диктатуры, Октябрьский переворот означал конец истории — всей предшествующей истории человечества. Не зря планировалось начать с Октября новое летосчисление — по примеру недоброй памяти французских якобинцев. Оставшейся в стране творческой элите предлагалось наладить художественное обеспечение новой эры — что она и осуществляла в меру своих возможностей. При этом в первую очередь было необходимо уничтожить свободную мысль и пророческий дух русской культуры, уничтожить любым способом: подкупом, угрозами, убеждением, принуждением или депортацией.

Основной целью власти была унификация и гомогенизация мировоззрения творческой элиты без различия предшествующих убеждений на базе сталинского марксизма — даже если в действительности взгляды участников процесса были диаметрально противоположны. Власти были нужны свои мастера слова, кисти и резца, свои певцы и свои «пророки». Те, кто соглашался на сотрудничество, могли рассчитывать на снисхождение. Инкорпорировать признанных матеров в массу «советской интеллигенции» было одной из важнейших задач сталинской культурной революции — и эта задача была в целом успешно выполнена. Одни писатели отправлялись во главе с Горьким на Беломорканал, чтобы затем воспеть в стихах и прозе грандиозные свершения рабов ГУЛАГа, другие делали то же самое в тиши кабинетов.

Размышляя в своей книге «Судьба России» о позиции деятелей культуры, которые стояли перед дилеммой «физическая гибель или моральная», Вадим Кожинов справедливо заключает: «Однако именно и только так обстояло дело в любую эпоху, отмеченную наиболее высоким накалом духовной культуры. Незадолго до расстрела П. А. Флоренский просто, но проникновенно написал об этом: „Удел величия — страдание… Так было, так есть и так будет… Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонениями. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания“» (‹102>, с. 186). В подтверждение этого тезиса писатель приводит список имен — от Сократа и Данте до Томаса Мора, Шенье и Лавуазье. Сюда, естественно, следует добавить и весь мартиролог христианских мучеников, и великое множество известных имен, к христианству вовсе не причастных.

Конечно, как максиму Флоренского, так и рассуждения Кожинова о неизбежности страдания — этот извечный тезис русского кенотизма — легко оспорить. В сущности, число философов, писателей и художников, не испытавших гонений и не подвергшихся казни, превышает число гонимых и замученных во много раз. В некоторых странах — например, в Японии — мыслителей, художников и поэтов вообще практически никогда не преследовали, за исключением тех редких случаев, когда последние слишком активно вмешивались в политику. В современной Европе и Америке жребий мыслителя и поэта тоже отнюдь не трагичен. Таким образом, страдание, гонения и смерть не являются обязательными следствиями «бескорыстного дара». Но бывают переломные эпохи, когда вопрос «с кем вы, мастера культуры?» встает в полный рост. В такие эпохи каждый человек, и в первую очередь Художник, неизбежно должен сделать выбор между добром и злом, правдой и ложью, приняв моральную ответственность за все. И тогда платой за выбор может стать страдание, гонение, смерть или чужбина. Увы, далеко не всегда художник оказывается готов к борьбе, а тем более к гибели, что и продемонстрировала история российской культуры в минувшем веке.

Да, творческая интеллигенция принуждена была выбирать между Сциллой большевистской диктатуры и Харибдой изгнания. Многим казалось, что выбор этот временный, и при необходимости все можно будет поправить, пересмотреть, переиграть. Действительно, такая возможность представилась вскоре после окончания Гражданской войны, когда граница еще не была закрыта на замок, а из России пароходами высылали университетскую профессуру. Тот, кто не уехал, сделал выбор окончательно и навсегда — выбор в пользу сотрудничества с тоталитарной властью, которая не признавала ни критики, ни оппозиции своим действиям. Сущность этой власти проявилась сразу же после переворота, и вскоре история тысячекратно подтвердила правильность наихудших опасений.

А затем пришло Возмездие. Здесь, видимо, можно говорить о том самом блоковском Возмездии, божественном возмездии за измену делу гуманизма, за поддержку — пусть временную и невольную — бесовских сил насилия и террора. Ведь речь шла о свободе слова (окончательно отобранной с закрытием всех оппозиционных печатных органов в мае 1918 г.) и свободе совести, не говоря уже о прочих гражданских свободах, которыми приказано было поступиться во имя абстрактной коммунистической идеи.

При всех издержках, колебаниях и отклонениях, возникших в первые десятилетия ХХ в., российская культура была в основе своей христианской и зиждилась большей частью на православном фундаменте. Именно поэтому большевики в первую очередь обратили слепую ярость масс на церковь, намереваясь сломать хребет своему главному противнику — российской духовности. Воинствующий атеизм большевиков, по сути дела, не оставлял деятелям культуры альтернативы. Оставшись в России, поэты и художники, являвшиеся наследниками многовековой христианской традиции, сразу же были поставлены перед необходимостью либо отречься от любой веры, кроме марксистской, поддержав Советы, либо сохранить веру, отвергнув советскую власть и, соответственно, подвергнуться свирепым преследованиям. Искушение, достойное первых христиан, ожидающих встречи со львами на арене Колизея. Любой компромисс для литератора означал бы капитуляцию перед новой властью. В этом смысле позиция «разумного нравственного компромисса», которой многие оправдывали свое сотрудничество с властями, была куда более сомнительна, чем позиция решительной поддержки Советов, которую заняли лидеры русского авангарда.

Поэты христианского мироощущения, а тем более истинно верующие, каковыми считали себя, в частности, Ахматова и Пастернак, по определению не могли и не должны были ни в каких формах сотрудничать с властью, заявляющей о разрыве с христианством и христианской моралью, разоряющей их церковь и казнящей церковных иерархов. Но выступить против власти они не решились.

Бог (как высшее воплощение Мирового разума, Добра и Справедливости) карает своих пророков, сошедших с пути истинного, сотворивших себе кумира, вольно или невольно участвовавших в игре темных сил. Мистическое Возмездие за заблуждения или отступничество настигло тех, кто по силе дарования был достоин общения с высшими силами, кто мог претендовать на звание пророка в своем отечестве. Блок ушел из жизни, не в силах выносить долее гнет темных сил. Гумилев, принявший новую власть и заступивший на пост главы Цеха поэтов (пост, с которого перед тем сместили Блока), был арестован по навету и расстрелян. Тяжело заболел и скоропостижно скончался обласканный Советской властью Брюсов. Есенин, возвестивший приход идиллического советско-мужицкого рая и водивший дружбу с палачами-расстрельщиками из ЧК, кончил бритвой и петлей. Клюев, воспевший революционную деревню и вступивший в ВКП(б), был казнен в застенке. Ту же участь разделили В. Нарбут, Б. Лившиц, В. Мейерхольд и с ними еще десятки, сотни мастеров культуры. Хлебников, воспевший революцию и ее творцов как