«Киевлянин» 19 октября писал: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула – падает на голову тех безумцев, которые вызвали взрыв и так безумно оскорбили народную святыню… Не говорите, что русский народ – раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значит революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками».

В Москве 20 октября происходили грандиозные похороны Баумана – безвестного ветеринара-социалиста, которого 18 октября убил железным ломом мастеровой Михалин, бросившийся на «человека с красным флагом». Это был смотр революционных сил и первые в России «гражданские похороны». Стотысячная толпа с пением «Марсельезы» и «Похоронного марша» двигалась рядами, с несчетными красными флагами; порядок поддерживали боевые дружины. Но с тротуаров за шествием следили враждебные группы, и революционеры чувствовали себя неспокойно. На обратном пути, уже вечером, дружинникам в неосвещенной улице у манежа почудилась засада «черной сотни», и они открыли огонь. Помещавшиеся в манеже казаки, решив, что на них нападают, выскочили из здания и начали отвечать залпами. Дружинники рассеялись; было 6 убитых и около сотни раненых.

Власти во время этих событий как будто и не было. Столкновения происходили между толпами, а не с войсками или полицией. Только в Минске (18 октября) солдаты стреляли в наступавших на них демонстрантов. Зато в Петербурге, в самом центре, народной толпе – ни левой, ни правой – не дали вообще овладеть улицей. 18 октября, когда толпа пыталась освободить студентов, задержанных в здании Технологического института в связи с взрывом бомбы, брошенной в казачий патруль, военное начальство энергичными мерами рассеяло нападавших. Семеновский полк, которым командовал энергичный и мужественный человек, полковник Г. А. Мин, выстроился на Загородном проспекте и одним своим присутствием в корне пресек революционные поползновения[97]. В Петербурге поэтому число жертв было гораздо меньше, чем в других городах. Совет рабочих депутатов захотел было по московскому примеру устроить «похороны жертв», но Л. Ф. Трепов ответил объявлением о том, что «когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части», такие шествия допущены быть не могут – и Совет, по предложению «самого» Троцкого, постановил отменить демонстрацию.

Забастовка прекратилась; уличные волнения затихли; и дней через пять после издания Манифеста 17 октября стало, наконец, возможно отдать себе отчет в совершившемся. Преобладало впечатление: освободительное движение одержало большую победу. «Начальство ушло», как выразился В. В. Розанов. Грань между запретным и дозволенным стерлась. Революционные партии собирались открыто, обсуждали вопросы о пропаганде в войсках и о вооруженном восстании. Цензура совершенно отпала, и одна за другою стали появляться газеты крайних партий. «Новое Время» устами Меньшикова прославляло «борцов за свободу». Синод постановил осудить послание митрополита Владимира, призывавшее народ к борьбе с крамолой. Вышло в отставку восемь министров и главноуправляющих[98] – не столько из-за несоответствия «новому курсу», сколько для того, чтобы освободить места для кандидатов графа Витте; было добавочно создано новое министерство торговли. Д. Ф. Трепов переменил должность петербургского генерал-губернатора на менее видный, но особо ответственный в эти дни пост дворцового коменданта, ведающего личной безопасностью государя и царской семьи.

Манифест 17 октября создал совершенно новое положение. Он раздробил единый революционный поток на отдельные, порою сталкивающиеся струи; он пробудил народные силы, верные царской власти, воочию показав им, насколько положение серьезно. В момент его издания даже справа его критиковали только очень немногие.

Но первые же дни зато показали полное крушение того человека, в котором многие готовы были видеть спасителя России: граф Витте жестоко ошибся во всех своих расчетах.

А. Н. Куропаткин писал 23 октября в своем дневнике, при первом известии, дошедшем до него о манифесте: «Сергей Витте торжествует. Так отомстить, как он отомстил Государю, даже и ему не всегда представлялось возможным». Но 23 октября граф Витте уже едва ли торжествовал. Того «благоразумного большинства», того «политического такта», о которых он писал, не оказалось и в помине. В русском хаосе новый премьер не находил поддержки ни в ком. Уже 18 октября, беседуя с представителями петербургских газет, Витте просил их: «Вы, господа, постарайтесь, чтобы Государь увидел, что от добрых мер есть результаты. Вот лучший путь. На нем вы меня поддержите». В ответ он слышал только новые требования: «удалите войска», «организуйте народную милицию», «амнистию», «отмена смертной казни». 22 октября у Витте были представители земцев, программу которых он принимал, для которых «освободил» министерские портфели: они теперь настаивали на Учредительном собрании. Витте в отчаянии, как говорят, воскликнул: «Если бы при теперешних обстоятельствах во главе правительства стоял Христос, то и ему не поверили бы!..»[99].

При дворе и особенно в военных кругах действия Витте резко критиковались с другой стороны. Указывали, что его программа никого не удовлетворила, что она только увеличила смуту. «Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение», – писал государь. И оставляя политическую сторону в руках Витте, государь сам принял меры для того, чтобы охранить полицейский и военный аппарат от грозившего распада. Управляющим министерством внутренних дел был назначен (23 октября) П. Н. Дурново; командование войсками гвардии и петербургского военного округа было возложено (27 октября) на великого князя Николая Николаевича, за эти несколько дней сильно разочаровавшегося в Витте.

Одним из ближайших последствий манифеста 17 октября было быстрое развитие революционного движения на окраинах. В царстве Польском начались массовые демонстрации в пользу широкой автономии, а то и независимости. В Финляндии всеобщая забастовка охватила в два-три дня всю страну, и генерал-губернатор кн. И. М. Оболенский, боясь попасть в плен, переехал из Гельсингфорса на броненосец «Слава», стоявший у Свеаборга.

В отношении Финляндии государь счел необходимым уступить. Манифестом 22 октября было приостановлено действие всех законов, оспаривавшихся финляндцами, начиная с манифеста 3 февраля 1899 г.: «Рассмотрев окончательно петицию сейма от 31 декабря 1904 г., Мы признали ее заслуживающей внимания», говорилось в новом манифесте. На 7 декабря созывался финский чрезвычайный сейм: финляндская конституция была восстановлена в прежнем виде.

Только успело «Новое Время» от 25 октября отметить «маленький намек на успокоение» – начало занятий в гимназиях, как в Кронштадте возникли беспорядки: матросы нескольких экипажей взбунтовались, рассыпались по городу, и начались убийства, грабежи и поголовное пьянство. Два дня Кронштадт был во власти пьяной матросской толпы. Утром 27-го прибыли