А над венцом кирпичных лестниц

Бог тараканьих похорон

Стоит фарфоровый Бирон.

И замирают тараканы

Вокруг немого Истукана...

Опять я с ним в ночи один,

С печальным гладкокрылым войском,

Опять застыли глыбы воска,

Как головы у гильотин.

Опять проходят в черном платье,

Голов проносят этажи,

Республика покорно платит

Просроченные мятежи.

И рвется кожа барабана,

И умирают тараканы...

3

Был вечер страшной осени, и комната-фонарь

Сочилась изнутри тревожным соком лампы,

На дольки пульс расслаивался слабый

И одинокий замирал звонарь.

Был вечер страшной осени. Был дик и был космат

Пропитанный огнем, теряющий в нем лица

Вольерами тоски бредущий зоосад,

Который лишь больным и сумасшедшим снится.

Который - лишь больным. Плыл серый карнавал

Когтей и рыл. И варевом варенья

Над градом обретений набухал.

И я захлебывался от столпотворенья.

И, как корабль, тонул в пучине сентября,

И шествие шагов, виски сжимая, слушал,

И не хотел быть в нем - хотел иную душу,

И обмирал внутри сквозного фонаря.

А вечер осени пылал закатом лиц.

Нетопыри в глазах метались, словно птицы

На крыльях лет. И камень колесницы

Скрипел - перерождаясь в пытку спиц.

Был вечер страшной осени. Закат. И видел я:

Тащился карнавал - неисчислимой ратью

Моя родня, мои скупые братья

За стенкой моего почти небытия.

4

Сон времени. Кипение в крови.

Слияние до ужаса знакомых

Печальных и веселых насекомых,

Мерцание их тягостной любви.

В благоустроенных кладбищенских квартирах

Им отданных во временный удел,

И в тесных норах кооперативных

Идет коловращенье душ и тел.

Тяж сажи черной газового крана.

Жар синих языков. Горящая слюда.

И пьется вдосталь, пьется из стакана

Холодная и чистая вода.

Магические хороводы чисел:

Две пары глаз. О трех коронках рот.

Из царства полоумных трубочистов

Берет начало насекомый род.

Такой упорный. И такой невзрачный.

Распространяющий свой медленный восторг

По дреме лет. Кипение прозрачной

Любви - во граде каменных реторт.

Сон времени. Кипение любви.

Вращение квартир, чуланов, кухонь.

Мохнатые больные муравьи

Переползают в раковину уха,

Чтоб выжрать жизнь.

             Чтоб выжрать сонм мгновений.

И такова судьба святой воды:

На чаше дня от их прикосновений

Останутся пахучие следы. 

5

Сохнущие кроны.

Остерман. Фольварк.

Тянется Бироном

Тополиный парк.

Мертвенного света

Капельки в норе

Стертые монеты

Редких фонарей.

Я хожу бессильный,

Я гляжу в окно:

В темноте осиной

Лунное пятно.

Я не верю божьей

Многомудрой лжи

Никогда мне больше

Не придется жить.

Никогда оконных

Не пугать ворон.

Царствуйте спокойно,

Боги похорон!...

Я их вижу ясно,

Словно пред собой:

Белый и безглазый,

Мятый, голубой.

Старческие лица.

Кости черепиц.

Желтые ресницы

Высохших глазниц.

Брови. И надгробья

Зубчатой стены.

Сколько раз в утробе

Сна отражены.

Сколько раз - удушлив

День мой умирал

В скопище подушек,

Простынь, одеял.

Сколько бесполезно

Медленно гореть,

Восковой болезнью

Чахнуть и болеть.

Пустота фольварка.

Остермана рот.

Призрачного парка

Долгий хоровод.

Хоровод безбольный

Черный, золотой.

Я качаюсь - полный

Сонной немотой.

Полный не любовью,

Пылью пустяков,

А сухою кровью

Двух холостяков.

На тисненой коже

Синие ножи.

Никогда мне больше

Не придется жить.

Никогда оконных

Не пугать ворон.

Царствуйте спокойно,

Боги похорон!

Не пойдут живые

В мертвую страну.

Куклы восковые

Любят тишину.

6

Иночество.

Язык налит

Немотой непреклонной.

В скворечнике города

Осень горит

Желтыми листьями кленов.

Недолго осталось

До того дня,

Когда глухая квартира

Деревянным забором

Отгородит меня

От всего остального мира.

Не думать - ничего - не сметь.

К сердцу крадется сладко

Поздняя осень, Грачиная смерть,

На тонких когтистых лапках.

Иночество.

Та же лесть,

Что - листопад кружила,

Будучи ложью.